Евгений Анисимов - Генерал Багратион. Жизнь и война

Письма Багратиона Ростопчину и Аракчееву просто пышут ненавистью и презрением к Барклаю, все без исключения действия его подвергаются сомнению и осмеянию. В этих письмах преобладает ревниво-злое отношение к Барклаю с элементами ксенофобии, намеками на низкое происхождение, трусость и даже измену главнокомандующего 1-й армией: «Я знаю, что вы — русский, дай Бог, чтобы выгнали чухонцев, тогда я вам докажу, что я верный слуга Отечеству… А всего короче скажу вам, что он (то есть Наполеон. — Е. А.) лучше знает все наши движения, нежели мы сами, и мне кажется, по приказанию его мы и отступаем и наступаем…» «Вождь наш — по всему его поступку с нами видно — не имеет вожделенного рассудка или же лисица… Барклай яко иллюминат (в смысле масон. — Е. А.) приведет к вам (в Москву. — Е. А.) гостей. Мне делать нечего: вся армия видит мои труды, но они непрочны — я повинуюсь, к несчастию, чухонцу; все боится он драться». «Я примечаю, что он к вам хочет бежать. Христа ради, примите его в колья или в дубины, когда прибудет»124.

Здесь, как и в других местах переписки, Багратион демонстрирует известный принцип — «уничижение паче гордости». Он изображает себя в виде смиренного, униженного, скромного исполнителя чужой, злой воли, который, однако, не желает служить «чухонцу». В этом отчетливо видны и комплексы этого талантливого самоучки: «Пришлите командовать другого, а я не понимаю ничего, ибо я неучен и глуп» или: «Ну, брат, и ты пустился дипломатическим штилем писать. Какой отчет я дам России? Я субальтерн, и не властен, и не министр, и не член Совета»125. Тема отсутствия прежней доверенности государя, «невхожести» в политические круги по-прежнему волнует Багратиона, и это отражается на его переписке. Кроме того, он постоянно угрожает своей отставкой. Так он писал со времен отступления от Николаева на Бобруйск: «Я, ежели выдерусь отсюда, тогда ни за что не останусь командовать армиею и служить. Стыдно носить мундир…

Нет, мой милый! Я служил моему природному государю, а не Бонапарте… Если бы он (Барклай. — Е. А.) был здесь, ног бы своих не выдрал, а я выду с честию и буду ходить в сюртуке, а служить под игом иноверцев-мошенников — никогда!» Или: «Ежели для того, что фигуру мою не терпит, лучше избавь меня от ярма, которое на шее моей, пришли другого командовать»; «Я никак вместе с министром не могу. Ради Бога, пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать, в Молдавию или на Кавказ, а здесь быть не могу»126. Это цитаты из уже известных нам писем Багратиона Аракчееву. Так он писал и позже, во время отступления от Смоленска («Прощайте! Вам всем Бог поможет, и дай вам Бог все. а мне пора в чужую хижину оплакивать отечество по мудрым распоряжениям иноверцев»)127. Только что не прибавил вполне литературное: «…под сенью струй». «Я лучше пойду солдатом в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем»128. Но к намерению уйти в отставку (о которой он между тем официально никогда не заикался), к описанию своей болезни он относится как к фигуре речи: «А я очень нездоров и с ума сошел точно по милости Б(арклая). Следовательно, сумасшедший не токмо защищать отечество, но и капральством не может командовать». При этом дает истинный «диагноз» своей болезни: «Так болен! А ежели наступать будете с Первою армиею, тогда я здоров!»129

Сетования на болезни и «твердое намерение» уйти в отставку перемежаются в письмах Багратиона со вполне серьезными сюжетами. Завершая явно игровой пассаж в письме Ермолову («…а мне пора в чужую хижину…» и т. д.), он сразу же пишет: «Дайте знать, что у вас делается по известиям. На Ельню неприятеля не слышно. Я от вас ничего не имею. Что делается в Смоленске? Куда они идут — за вами или остановились? Где Платов и какое его направление? Нужно нам собрать людей. Усталых много, отдохнуть надобно. Подумайте укомплектовать в Дорогобуже…»130

В одном из писем Багратиона Ростопчину после ухода из Смоленска есть примечательное место: «Все отступление его (Барклая. — Е. А.) для меня и всей армии непостижимо, а еще хуже, что станет на позицию, вдруг шельма Платов даст знать, что сила валит, а мы снимайся с позиций и беги по ночам, в жар и зной назад, морим людей на пагубу несем (неприятеля. — Е. А.) за собою»131. Подобная интерпретация обстоятельств отступления и выбора позиций после сдачи Смоленска совершенно противоречит реальному положению дел и тогдашнему поведению самого Багратиона.

Точно известно, что первая позиция, выбранная генерал-квартирмейстером Толем при Усвятье (при Андреевке), была — после совместного осмотра главнокомандующими и великим князем Константином — забракована по инициативе как раз Багратиона, который утверждал, что позиция под Дорогобужем представляет больше выгод132. Барклай ночью 11 августа дал приказ отвести обе армии к Дорогобужу и встать в позицию перед городом133. Примечательна история с выбором и этой позиции. У нас есть свидетельства нескольких людей — Клаузевица, Левенштерна, Граббе и Вистицкого, бывших тогда с главнокомандующими русских армий. Клаузевиц пишет, что «генерал Багратион был чрезвычайно недоволен этой позицией… Полковник Толь, человек чрезвычайно упорный и не слишком вежливый, не захотел сразу же отказаться от своей идеи и стал возражать, что в высшей степени раздражило князя Багратиона, который закончил разговор довольно обычным для России заявлением: “Господин полковник! Ваше поведение заслуживает того, чтобы вас поставить под ружье!1”34 В России подобное выражение является не только фразой; как известно, там может состояться в законном порядке своего рода разжалование, причем самый знатный генерал, по крайней мере формально, может стать рядовым. К этой угрозе никак нельзя было отнестись с пренебрежением. Барклай смог бы заступиться за своего генерал-квартирмейстера, лишь выступив в качестве главнокомандующего, и категорическим приказанием заставить князя Багратиона замолчать и повиноваться, но он был далек от этого. Проявить такую авторитарность, пожалуй, было для него и практически невозможно вследствие сложившихся взаимоотношений, к тому же он не обладал достаточно властным характером для такого выступления». И хотя Толя не разжаловали, мнение Багратиона победило, и «оба генерала решили отказаться от позиции, которую так расхваливал Толь»135.

Присутствовавший также при этой сцене барон Левенштерн дает несколько другую интерпретацию происшедшего. Он сообщает, что Барклай и Багратион осматривали позицию, и Багратион, «опасаясь, чтобы обе армии не были отрезаны от Дорогобужа, уговорил Барклая оставить эту позицию и поискать более удобной близ Вязьмы»1311. Это подтверждает и Барклай в письме императору 14 августа («Положено было обще с князем Багратионом отступить к Вязьме в три колонны»)137. В редакции Левенштерна Барклай и Багратион нашли позицию «неудачной во многих отношениях, и генерал Барклай высказал полковнику Толю, избравшему эту позицию, свое неодобрение по поводу неудачного выбора местности. Толь, со своей обычной откровенностью, доходившей иногда до грубости, отвечал, что он не может создавать позиции и не умеет выбирать лучшей там, где природа не содействует его целям. Генерал Барклай, обдумывавший в это время дальнейший образ действия, не обратил внимания на эту грубую выходку, но князь Багратион был возмущен ею и сконфузил молодого полковника Главного штаба, прочитав ему наставление, которым он был совершенно уничтожен. Он сказал Толю: “Если вы не умеете выбирать лучшей позиции, это еше не доказывает, что другие не могли бы сделать этого: во всяком случае, такому юнцу как вы неприлично говорить подобным тоном с главнокомандующим, заслужившим всеобщее уважение и которому все подчиняются беспрекословно”. Князь добавил, что он, князь Багратион, сам подает к тому пример и, будучи старше в чине, с готовностью подчиняется генералу Барклаю; шесть генералов, украшенных Андреевскими лентами, считают за честь повиноваться главнокомандующему и признают его выдающиеся способности, благодаря которым он стал во главе армии; он, Толь, обязан своим спасением великодушию и доброте главнокомандующего, который не обратил внимания на его неприличные слова; если бы участь Толя зависела от него, князя Багратиона, то ему пришлось бы надеть солдатскую шинель. Полковник Толь, бледный как полотно, молчал… Войскам было приказано сняться с позиции. Это приказание было результатом предыдущей сцены»138.