Евгений Анисимов - Генерал Багратион. Жизнь и война

Иначе говоря, Каменский не был в сражениях более пятнадцати лет — огромный срок по тем временам: как известно, военное искусство на грани веков, под влиянием происходящих во Франции и вокруг нее военных событий, развивалось стремительно. У императора Александра не было особых иллюзий насчет Каменского, которого он считал «опасным безумцем особого рода»13. Царь понимал, что фельдмаршал был полководцем прошлого, уже ушедшего века, но тогда (как и потом, в случае с назначением в 1812 году главнокомандующим Кутузова) он пошел навстречу общественному мнению. Старика-фельдмаршала извлекли, так сказать, из нафталина и доставили в Петербург, где встретили как воплощенную славу победоносного Екатерининского века. Следует сказать, что старый фельдмаршал, сохранивший свои причуды, не рвался в бой и жаловался государю на слепоту, невозможность ездить верхом и вообще «неспособность к командованию столь обширным войском». Но император был непреклонен, и 10 ноября Каменский отправился в действующую армию, которая встретила его 7 декабря 1806 года в Пултуске с таким же восторгом, как и петербургская публика. Как уже сказано выше, Беннигсен, как и Буксгевден, в любимцах у солдат и офицеров не ходил, а это в армии всегда важно, ибо популярность полководца рождает у солдат и офицеров столь необходимое в непредсказуемых делах войны чувство уверенности.

Так уж случилось, что в тот же самый день, когда прибыл Каменский, с таким же восторгом Варшава встречала Наполеона. Меньше чем за два года ему покорялась уже третья крупная европейская столица, не считая столиц мелких германских княжеств. Пока Каменский осваивался в своей Главной квартире, Наполеон двинулся на русские позиции. Первый удар был нанесен им по отряду генерал-майора М. Б. Барклая де Толли, на помощь которому Каменский направил сразу корпус Беннигсена, а потом и корпус Буксгевдена. Так, сражением при Колозомба на реке Вкре отряда Барклая с войсками Сульта и Ожеро 11 декабря 1806 года было отмечено начало русско-французской войны, уже третьей по счету в новом XIX веке. Несмотря на огонь русских батарей, французы благополучно переправились через реку и ударили по русским позициям. Барклай отважно отбивался, но превосходство неприятеля было очевидным, и, бросив шесть пушек, Барклай начал отступать. В таком же положении оказался и отряд генерала Остермана-Толстого, стоявший под Чарновом, на реке Нарев. Под жестким натиском войск, которыми командовал сам Наполеон, Остерман также оставил свои позиции. Оба эти сражения 11 декабря отличались упорством, русские войска держались отлично, хотя потом и отошли. Отступление на новую позицию под Пултуском проходило в трудных условиях — холодов не было, дороги раскисли и были непроходимы настолько, что в грязи тонули лошади. Несмотря на все усилия, русским генералам пришлось бросить не только часть обоза, но и более пятидесяти пушек. Якобы тогда Наполеон и сказал, что «в Польше есть пятая стихия — грязь». Он еще не бывал в России!

Потом в исторической литературе развернулся спор: можно ли считать трофеями доставшиеся французам русские орудия, ведь они были взяты не в сражении? С одной стороны, неприятельские орудия, каким бы образом они ни были взяты на войне, — почетнейший трофей, как и знамена вражеских полков, захвачены они в бою или взяты в полковой казарме (тем более что артиллерийские части знамен не имели и их заменяли пушки). И когда вытащенные из грязи весной 1807 года пушки выставили в Варшаве вместе с орудиями, взятыми у русских с боя, отличить одни от других было невозможно. Но с другой стороны, настоящие военные признавали трофейными только те орудия, которые были захвачены в бою. Как писал А. С. Пушкин (со слов генерала Н. Н. Раевского), «чистую славу» можно добыть только в жестких боях. Раевский, как и другие офицеры, насмехался над генералом, который в 1812 году взял брошенные французские пушки «и выманил себе за то награждение. Встретясь с генералом Раевским и боясь его шуток, он (генерал. — Е. А.), дабы их предупредить, бросился было его обнимать. Раевский отступил и сказал ему с улыбкою: “Кажется, ваше превосходительство принимаете меня за пушку без прикрытия”»14.

Нельзя сказать, что наша армия отходила организованно: шедший за ней Наполеон был вынужден даже остановиться на несколько часов — ему начали докладывать, что русские полки движутся сразу по многим дорогам и в разных направлениях. Не в силах понять замысел русского командования, Наполеон опасался какой-нибудь неожиданной комбинации, задуманной мудрецами русского штаба. На самом же деле часть русских полков, не имея карт, в полутьме, под снегом и дождем, попросту заблудилась на сельских дорогах, и из-за этого возникло броуновское движение, поставившее Наполеона в тупик. Но, к счастью, вскоре все русские полки стянулись к Пултуску. Позиция там была выбрана заранее и считалась, как тогда говорили, «крепкой». В тот момент Каменский показал себя опытным полководцем, он вникал во все тонкости и детали подготовки армии к сражению. Но 14 декабря, то есть через неделю после приезда в армию, с ним что-то произошло. Некоторые современники считали, что Каменский внезапно сошел с ума. По словам одного из них, действия главнокомандующего свидетельствовали о «душевном его расстройстве»; другой писал, что Каменский «был одержим какой-то умственною болезнью, совершенно упал духом»15. Он неожиданно вызвал в Главную квартиру Беннигсена и заявил ему, что умывает руки, снимает с себя ответственность за предстоящее сражение, более того — он вообще оставляет войска и предписывает Беннигсену начать общее отступление армии к российской границе! Но при этом Каменский передал общее командование не Беннигсену, а Буксгевдену, стоявшему со своим корпусом в отдалении от Главной квартиры. В письме императору Каменский объяснял свою добровольную отставку тем, что, прибыв в армию, «нашел себя несхожим на себя», по-современному говоря, утратил самоидентичность: «Нет той резолюции, нет того терпения к трудам и ко времени, а более того, нет прежних глаз, а без них полагаться должно на чужие рапорты, не всегда верные… Увольте старика в деревню, который и так обесславлен остается, что не смог выполнить великого и славного жребия, к которому был избран». Каменский уехал в Остроленку, в госпиталь, а потом дальше, в Гродно, где и получил указ о своей отставке донельзя удивленного его поступком императора. Было ли это сумасшествием или внезапно трепет перед Наполеоном охватил дотоле неустрашимого старца, мы не знаем. Любопытно, что Каменский, не побывав еще в бою, жалобно писал императору, что он «ранен»: «…верхом ездить не могу, следственно, и командовать армиею». О том, как и где он получил рану, Каменский уточняет лишь однажды: «От всех моих поездок получил садну от седла, которая, сверх прежних перевязок моих, совсем мне мешает ездить верхом и командовать такой обширной армиею, а потому я командование оной сложил на старшего ко мне генерала графа Буксгевдена»16. «Садна», или «садно» (ссадина, язва от потертости или повреждения), да еще в интересном месте, — мучительная рана. Возможно, что у Каменского обострился хронический геморрой, который не позволяет и теперь человеку не только ездить верхом, но подчас и ходить, как все нормальные люди. Врачи утверждают, что кровотечение часто открывается вследствие сильных нервных потрясений, а их-то у старика Каменского в тот момент было предостаточно. Несчастная Россия! Не везло ей с главнокомандующими: один, не рискнув настоять на своем, уснул на военном совете перед главной битвой, другой, имея садну на заду, утратил самоидентичность и бросил командование армией…