Александр Волков - Опасная профессия

Ходила легенда, что Школьник красивее всех на Тихом океане швартуется к пирсу. Мы входили в бухточку, и в очередной раз он демонстрировал свое мастерство. Уже раньше я видел, как это делается. Корабль идет к берегу на большой скорости, носом к нему. Потом следует команда «задний ход» одной машине, какая другой — не помню, но корабль вдруг резко тормозит, поворачивается боком к берегу, и, вот уже стоит, слегка покачиваясь, у пирса буквально в сантиметрах от него, но не касаясь его стенки. Однако на сей раз мы швартовались к одному из двух сейнеров, стоявших рядком у причала. Идем прямо как на таран крайнего суденышка, команда «задний ход», но что-то происходит, не срабатывает, и мы своим бортом, но с большой силой ударяем по борту сейнера. От этого борт задирается вверх, и судно становится как бы на ребро, на противоположный борт, почти под прямым углом к воде. Из-за его кабины выскакивает женщина в фуфайке и поливает наш мостик, Феликса и меня, не только матом, но еще и мощной струей из шланга, с помощью которого, видимо, мыла палубу. Это на ветру-то и холоде!

Через минуту на мостик прибегает механик корабля и показывает деталь, кажется, иглу жиклера, в которой образовалась трещина — заводской брак — потому, мол, и не сработала одна машина. Механик рассказывал мне, что спит на койке прямо у переборки, отделяющей его кабину от машинного отделения. Пока машина грохочет, спит спокойно, как только двигатель замолкает, он просыпается и бежит наводить порядок. И любимая песня у него — «Так и живешь, и ждешь тишины».

И тут же с сейнера на наш кораблик прыгает начальник заставы, кажется, капитан, протягивает мне руку, но вместо «здравствуй» или чего-то иного ожидаемого говорит:

— На лося пойдем?

— А сколько на это надо времени?

— Дня три!

— Не можем!

— Тогда на кабана!

— А на него сколько?

— Это часы, сегодня же и управимся! Вместе с жарехой.

— Не можем, друг! У капитана — график. Нас же и Донсков уже, наверное, ждет!

— Ну, что для вас сделать-то?

— Подарите краба, целого, не разделанного!

— Сейчас! — соскакивает обратно на сейнер, но быстро возвращается. Оказывается, все уже разгрузили, сдали, но сейчас сейнер выйдет, забросит сеть, и крабы будут. Мы уговариваем, что не надо это делать. Вот тогда я как-то остро ощущаю, в чем тут все дело. Просто тоска сумасшедшая мучает этих ребят в глуши, вдали от городов, от людей не в форме, от нормального общения и развлечений, а тут московские гости, им есть что рассказать, те же свежие московские анекдоты, и хочется любыми способами их задержать, потрепаться с ними, послушать о нормальной жизни штатских людей. Самому расслабиться и ребят на заставе развлечь, удивить, что таких гостей привел. Ну, и показать что-то свое, экзотическое, ту же охоту, или, как Феликс, — классную работу своих ребят, ради чего он был готов рискнуть даже своим званием.

Стою на мостике, размышляю об этом, и вижу вдруг Феликса: идет со стороны кормы, видимо, из камбуза, и на ходу нежно так обихаживает огромный соленый огурец, смахивает рукой и сдувает с него падающий снег. Вот уже поднялся ко мне:

— Слушай, зайдем в каюту, что-то интересное тебе покажу.

— Видел я твое интересное, как ты его от снега чистил!

Подходит боцман и с разрешения командира докладывает

мне:

— Товарищ корреспондент, вы находитесь в походе сутки, и вам положен плавпаек — полкилограмма сухой колбасы!

(Наверное, я уже сто раз что-то напутал в морских терминах, давно уж очень все это было)

— Давай, — говорю — раз положен!

— А чем, думаешь, вчера закусывали? — возразил капитан, — да твоим пайком!

На пирсе в Находке нас уже ждал майор Донсков.

— Ну, я думал, что вас на руках вынесут, а вы еще сами шевелитесь!

И начались новые приключения, уже на суше. Чего нам только не показывали! А мы оказались неблагодарными: написать и напечатать в газете нам не удалось ничего. Разве военная цензура пропустила бы? Впоследствии я испытал жесткость ее контроля на книжке о Германе Титове, из которой убрали многие интересные детали и вовсе уж не секретные.

Двадцать четыре часа дали мне на размышление о том, подать заявление об уходе с работы по собственному желанию или ждать, когда меня снимут после того, как будет заслушан отчёт о работе моей редакции на Бюро ЦК КПСС по РСФСР. И я, конечно, понимал, что при этом окажется уже не один пострадавший.

В ту пору я работал в газете «Советская Россия». «С подачи» Юры Черниченко меня пригласили на должность редактора сельскохозяйственного отдела и члена редколлегии.

Правда, сначала не хотел ехать в Москву, не тянуло в столицу никогда, да и с собкоровской свободой не очень хотелось расставаться. С трудом удалось уговорить на переезд жену и, наверное, важную роль сыграло то, что мы, в общем-то, оба не любили Ростов. После сибирских городов он казался нам мещанским и грубым. К сожалению, не только казался — в трамваях, в магазинах, не говоря уже о базарах, там всегда стояла сварливая ругань. Впрочем, давно уже в Ростове не был и не хочу зря обижать сегодняшних его жителей, но прошлые впечатления об этом городе все же такие.

Тогда, в 1963–1964 годах, я постоянно чувствовал контраст с сибирскими городами. Он проявлялся не только в загрязнении уличной атмосферы злобным ором, но и в том, что я наблюдал, сталкиваясь с людьми по работе. Если, скажем, в Сибири приходил на какой-то завод, и люди рассказывали о беспорядках или поднимали проблему, а я предлагал написать им в газету, они тут же соглашались. Либо сами писали, либо давали интервью. В Ростове я гораздо больше слышал наговоров на коллег и начальство, критики, иногда справедливой, иногда нет, но когда просил написать об этом, чаще всего получал отказ: мол, два года до пенсии, хочу спокойно досидеть. Или сошлются на возможность преследований. За спиной у людей наушничанье шло, анонимок писали множество, в том числе, кстати, и на меня, а чтобы выступить публично — с этим было гораздо труднее. Неужели все дело в том, действительно, что сибиряка «дальше не сошлют»? Нет, конечно. Дух, стиль жизни был разный, а, может, сказывалось и то, что в Сибири руководители всех уровней были много моложе южан и не сидели годами на одном месте: на просторе, при нехватке кадров, продвигались вверх быстро…

Короче, началась моя работа в «Советской России». Главным редактором газеты был тогда человек, с которым я потом прошел немало, которого искренне любил и люблю и уважаю за многие прекрасные его черты — Константин Иванович Зародов. Ему тогда было сорок четыре, молодой для того времени главный редактор центральной газеты, но мне он казался старым, потому что самому было тридцать пять.