Александр Волков - Опасная профессия

— Какая честь! — невольно воскликнул я, имея в виду, что мы вроде бы на равных с этими высокими учреждениями.

— Короче говоря, — холодно сказал зам, вам предлагается выбор: завтра (он посмотрел на часы), завтра в это же время, в четыре часа, состоится заседание редколлегии, которая обсудит ваше поведение. Если за это время вы подадите заявление об уходе по собственному желанию, редколлегия просто удовлетворит вашу просьбу, хотя о причинах она будет информирована. Именно о том, что вы не сработались с двумя отделами ЦК. Если же вы заявление не подадите, то редакцию будут слушать на Бюро, и вы сами понимаете, что это обойдется вам гораздо дороже, да и не только вам.

Я взял буквально у него из-под носа листок чистой бумаги и сказал:

— Двадцать четыре часа для меня много, хватит и трех минут.

И тут же написал заявление. Хотелось написать что-то дерзкое, но в суете в голову не пришло ничего умного, а вместе с тем всплыла в памяти формулировка, с которой был снят Хрущев. Я и написал: «В связи с резким ухудшением состояния здоровья прошу освободить меня от должности редактора отдела по сельскому хозяйству и члена редколлегии «Советской России». Ну, это для того хотя бы, чтобы нелепость текста и его узнаваемость показывали любому читателю, насколько все это делалось «по собственному желанию».

Позднее я узнал подробности того, что произошло. Оказалось, что в Москву приехала какая-то сельскохозяйственная делегация, кажется, тульская, и была у Воронова. Он в ходе беседы заметил: «Обязательно прочтите в «Советской России» статью «Стратегия животноводства», наконец-то газета правильно поставила вопрос о поголовье и кормовой базе». В тот же день Воронов выступил на заседании Совета Министров РСФСР, где также сослался на нашу передовую как на образец правильного подхода к проблеме. А тульская делегация отправилась к Кириленко. В ходе разговора возникла та же тема, но указания партийного начальства оказались прямо противоположными совминовским. Туляки растерялись и выложили Кириленко все, что услышали от Воронова, сказали и про передовую. Вот здесь и поднялся великий шум. Цыбизов, которого первым позвали «на ковер», сразу же свалил вину на меня, спасовав перед гневом высокого начальства.

Наверное, нужно пояснить и то, почему оказался против меня и отдел пропаганды. Конечно, должен признать, что я не любил «советоваться». Разумеется, ходил на совещания, выслушивал инструкции, спрашивал что-то по принципиальным вопросам, но не любил «согласования» конкретных статей. Сотрудник газеты — человек заинтересованный в опубликовании хорошей, особенно острой критической статьи. Но почему, собственно, в этом должен быть заинтересован какой-нибудь аппаратчик? Когда ему приносят нечто для согласования, он видит в этом только подвох, то, что кто-то пытается свалить на него ответственность. Но, скорее всего, в отделе пропаганды не предъявляли бы ко мне слишком больших претензий, если бы не было одной вроде бы незначительной истории…

На одном из заседаний нашей редколлегии, где присутствовал заведующий отделом пропаганды Халдеев, обсуждалось некое персональное дело, связанное с тем, что наш корреспондент неправильно, по мнению местных властей, обрисовал ситуацию в области. Эти власти требовали строго наказать его. Опровержение статьи было явно несостоятельным, хотя опровергателям удалось зацепиться, как всегда бывает, за какие-то мелочи. И я защищал корреспондента. Против меня резко выступил тот самый зав. пропагандой и нес чушь. Я слушал его с откровенно пренебрежительной физиономией, а он от этого еще больше распалялся и начал не то чтобы кричать, а говорить подчеркнуто выразительно, как актер на сцене, отделяя слово от слова да еще этак приближая свое лицо к моему, поскольку мы сидели напротив друг друга за одним столом.

— …Центральный комитет вам этого не позволит!

Я не выдержал и сказал, что, мол, вы еще не Центральный комитет, а работник аппарата, вам лучше бы и не говорить от имени ЦК. Он, насколько я помню, обидчиво замолчал, но тут уже по мне «врезал» и Зародов, это было еще при нем. Правда — так, как это умел делать только он: достаточно для того, чтобы формально продемонстрировать внешне негативную реакцию на мой бунт, но по сути обсуждаемого вопроса поддержал мою позицию. А руководящий товарищ запомнил неповиновение, чиновники его типа таких вещей не терпят и не прощают, потому что если бы терпели и прощали, то была бы подорвана их власть. Вот он и вспомнил все в нужный момент, присоединился к тем, кто пожелал выбросить меня из редакции.

Подав заявление об уходе, я пришел к себе в отдел, собрал ребят, говорю: может быть, кто-нибудь сбегает за пол-литрой что ли, потому как я уже, можно сказать, уволен из редакции. А я пока позвоню кое-куда, чтобы узнать насчет возможной работы. Естественно, поднялся шум, все были шокированы этим сообщением, действительно кто-то побежал за бутылкой, а я сел на телефон и позвонил Диме Мамлееву в «Известия»:

— Ну, вот теперь я готов вернуться к вам. Звали, так берите.

Шутя, конечно, я как бы ловил его на слове, потому что и он, и другие известинцы, с которыми у меня были прекрасные отношения, при встрече неизменно спрашивали: когда, наконец, к нам вернешься? Может быть, это было не всегда серьезно, так, между прочим говорилось, но вот я Мамлееву это и припомнил. Готов, говорю, вернуться, потому как сегодня меня из «России» вытурили. В двух словах объяснил, в чем дело. И знаете, такие моменты запоминаются… Он сказал:

— Не клади трубку, подожди минуточку.

Прошло буквально каких-нибудь десять минут, а может даже меньше, и я снова услышал голос Мамлеева:

— Саш, пошла уже машина, запиши номер, будет сейчас у тебя, у подъезда. Садись и приезжай, тебя ждет Гребнев.

Гребнев был первым заместителем главного редактора «Известий». В то время Аджубея там, естественно, уже не было, а новый главный редактор меня не знал. Поехал я и, надо сказать, был просто поражен теплотой приема. О Гребневе известинцы вспоминают по-разному и не всегда самым лучшим образом. Вспоминают его осторожность (прозвище у него было «тишайший»), вспоминают его знаменитое: «Иди, иди, организуй свою газету и там печатайся, а в нашей газете этого не будет» или «Иди, иди и организуй свою партию», что говорилось, когда он снимал статью, а автор с ним спорил. Но все-таки не зло вспоминают. Он был истинным газетчиком, как и все известинцы. И когда в трудный момент я пришел к нему, он встретил меня, как говорится, с распростертыми объятиями, усадил в кресло и сразу сказал:

— Наверное, ты поймешь, что мы не можем предложить тебе сейчас должность члена редколлегии. Спецкором секретариата пойдешь?