Вардван Варжапетян - Пазл-мазл. Записки гроссмейстера

– Ай-яй-яй, как же можно так решать? Нужно было дать каждому по полселедки, потом добавить по голове или хвосту. И у вас еще осталось бы сто-двести порций резерва.

А мы что в конкретном случае имели? Селедок нет. А сигареты есть. Семнадцать. Я предложил так: одну мне, одну – моему командиру Берлу Куличнику, одну – командиру всего нашего отряда Ихлу-Михлу Куличнику, одну – Идлу. А то двум братьям достанется, а ему что курить, мизиниклу, как Ихл-Михл и Берл его называли.

Мой план дружно отвергли. И правильно. Какое-то подлизанство получилось.

– Ай-яй-яй, товарищ Балабан. Разве ж так можно? О себе вы подумали в первую очередь, это правильно. О жене вашей думать не надо – Идочка же не курит, и правильно поступает. Но в отряде есть же пани курцивки.

А то я без Пини не знал. Ида никогда не курила. Не выносила запаха табака и вина. А чем от меня всегда пахло? Совершенно верно: табаком, алкоголем, чужими женщинами. Она это знала. Это мне казалось: она ничего не замечает. А я был для нее как стекло. Только грязное. Мы были на вы пятьдесят два года. Если б на ты, давно разошлись бы. «Вы» все-таки смягчает столкновение характеров: искр, как в бенгальском огне, но дом не горит. И все равно без Иды чувствую себя погорельцем. Как она говорила, «актером погорелого театра».

Хорошо еще, шашкес (жена только так презрительно называла шашки на идише) ничем не пахли. Как это ничем, гроссмейстер? Вот шахматисты пахнут сигарами, мужским одеколоном «Шипр», обжаренными зернами кофе. Они же аристократы. Останавливаются в дорогих отелях. А мы в дешевых номерах, в доме колхозника, у доброй самаритянки. Шашки пахнут табаком, пивом, портвейном, водкой, селедкой, женской пудрой. Чего уж тут врать. Зато в них нет такой подлости, как в шахматах. У нас чемпионов по доносам не расстреливали, как Петра Измайлова, первого чемпиона России. Звания мастеров не отнимали; присваивали, так уж пожизненно. У Измайлова сперва (после доноса) звание отняли, потом и жизнь, но Петр Николаевич все равно навсегда останется победителем Ботвинника, сыграв с Михаилом Моисеевичем две партии и обе выиграв (1921, 1931). А Ботвинник уже никогда не выиграет у Измайлова.

В отряде было восемь курцивок: главврач Дора Соломоновна и Дора Большая (любимица всех мужчин и кость в горле всех женщин, особенно замужних), санитарка Дина, Фарон 1-я, Фарон 2-я, Магазанник (имя ее я никогда не знал), Геля Бацких (сестра Пини) и Ривка Шафран, второй номер у нашего единственного «станкача», станкового пулемета. Между прочим, она стала первым номером после смерти своего мужа Ионы Шафрана, нашего геройского пулеметчика.

Они со своим пулеметом пришли из отряда «Беспощадного». Был такой... Не знаю, как он отдал «станкач» из отряда! Но характеристику Ионе дал хорошую, ее Ихл-Михл после утренней молитвы зачитал, когда представил нашему отряду пополнение: муж и жена Шафран, пулемет (тяжеленный) и десять тысяч патронов! Это они все зимой тащили на себе несколько недель, пока лагерь Куличника не отыскали.

Итак, характеристика.

«Иона Шмульевич Шафран, 1900 г. р., место рождения Черновцы. Чл. ВКП(б) с 1924 г., еврей, воинское звание: младший лейтенант, командир взвода. В отряд прибыл с охотничьим ру жьем-двустволкой. Участвовал в одиннадцати боях. Лично уничтожил пулеметным огнем более сорока фашистов и их приспешников. В составе группы (потом выяснилось: группа – это он и Ривка) уничтожил поезд противника, а также шесть километров связи. Морально выдержан и политически устойчивый. Делу партии Ленина – Сталина предан до последней капли крови».

Не в бою ранило Иону Шафрана, а когда бомбили нас. А он в тот день пас кобылу Голду. Она в лагерь самостоятельно вернулась, его же не могли найти ни среди живых, ни среди мертвых. Изя-охотник отыскал его на другой день по каплям крови на иголках хвои. Можно сказать, неживого. Руки и ноги оторвало.

Изя и спросил: «Может, тебя лучше застрелить?» Но Иона не согласился: «Ривка меня выходит. Ты меня только дотащи. Чую, я теперь совсем легкий».

Принес его Изя в свертке. Хирург Цесарский всего кругом зашил его парашютными нитками. А Ривка крутила ему завертку, раскуривала и затягиваться вкладывала. Он не ел, не пил, только курил.

Как же не отделить Ривке сигарет еще и на мужа?

Сколько всего получается? Восемь женщин плюс Иона Шафран, итого девять. Сигарет семнадцать.

– Веня, соображаешь? – подначивает Бацких.

– А то я, Пиня, девять на два не умножу. Будет по две сигареты каждой курящей партизанке в Международный женский день. И по цветочку. Цветочки сам соберу.

Так вместо того чтобы сигарету получить, пришлось еще от себя добавить. Хотя чего не сделаешь ради женщин.

Но главным в парашютисте были невиданные сапоги желтой кожи, подметки кожаные, каблуки наборные, дубовыми квадратными гвоздиками подбитые. Голенища – прочнейший брезент песочного цвета, ушки кожаные (целые уши, а не ушки!), задники-запятки. Сказочные сапоги. Но Берл засомневался, отдавать ли мне их:

– Куля, ты же утонешь в них. Они тебе на четыре размера больше.

– Ничего, наверчу все портянки.

Бой это был или не бой, любознательная учительница? Ясно, что не героический. Ну, извини.

Вот и Берл никак не мог поверить, хотя сам же ставил мне удар, когда я был мальчишкой. Маэстро Ненни – голос, он – удар. Прямой, свинг, кросс, джеб, крюк (Берлу почему-то больше нравилось французское название крюка – «кроше»).

– Прежде всего ноги – упор! Движение от плеча, как поршень в цилиндре, всем корпусом, без замаха, мгновенно, помни: в кулаке у тебя – граната.

Сила равняется величине, где масса умножена на скорость.

Ихл-Михл это лучше всех понимал. Перегонял нас, как пастух стадо. Конечно, мы мерзли, голодали. Только сколотишь барак, обживешь землянку или шалаш, горн трубит: подъем, тревога!

Вот и фашист на жопу сел и не верил. Выпучился на кулак. Наверное, тоже гадал, чем я его ударил. А где в хилом сыром лесочке даже булыжник найти? Это Моисей камнем ударил египтянина, избивавшего еврея-раба, так то было на ударной стройке фараона, там камни повсюду.

Нет, и Моисей убил египтянина не камнем, а кулаком, он был громадной силы. Еще сильней, чем Ошер Гиндин.

У Гиндиных была корова. У многих чярнухинцев были коровы, но у них самая дойная. И забрела эта Бунька к кому-то в огород, все потоптала, и тот хозяин кипятком ошпарил ей бок. Ошер обиделся и сгоряча дал обидчику ладонью в лоб так, что всю кожу с волосами задрал на затылок, скальп снял. Ничего, в больнице пришили, не скажу, чтоб красиво. Зато прозвище получил – Латаный. Он потом полицаем в Чярнухах лютовал. После войны отсидел шесть лет, вернулся. Сперва могилы копал, потом устроился в похоронную контору, к дружку своему – Меняйло. Вот он и орал на меня.