Вардван Варжапетян - Пазл-мазл. Записки гроссмейстера

Рыжий в последнем сознании был. Как мумия, тряпками весь обернутый. Только дырка, где рот, для воронки. Не говорил уже. Только мотнул чуть головой: не надо, не пей.

А часы, которые остановились у Стены Плача, сами пошли.

Я их отдал Тверскому – сыну часовщика Тверского. Он устроился в универсаме на площади Давидки в Иерусалиме. Выгородили ему квадратный метр с окошечком, он и сидит там, как кукушка в ходиках. Такой же взъерошенный, как отец.

Недавно получил от него открытку с видом памятника тому самому Давидке, в честь которого названа площадь, который смастерил первый в Израиле миномет – это орудие и есть ему памятник. А на открытке Саша Тверской написал: «Вениамин Яковлевич, часы ваши сами пошли, идут секунда в секунду, как “Турецкий марш”».

Часы – предмет загадочный, как само время.

Оказывается, если в помещении находится много хронометров, из которых одни спешат, другие опаздывают, третьи идут нормально, то спустя какое-то время колебания маятников синхронизируются и все часы показывают одно время.

Короче говоря, часы сами знают, когда им идти, когда не идти. Как люди.

Извините, умники, но лучше всего мне думается в трамвае, мимо железных копий ограды Сокольников: там аллеи, пруды, пивнушки, шашлычные; и рельсы взрывать не надо. Дремлет кондуктор. Я только что стал гроссмейстером. Нас всего пять на весь СССР, даже меньше, чем маршалов. Год 1961-й. Мне – сорок четыре. Сын служит в ракетных частях за Уралом, под Шадринском. В роте охраны. Как папа когда-то. Только он уже гвардии младший сержант и сторожит баллистические ракеты. А я так и остался без всякого военного звания. Эстерка учится в пищевом институте, на факультете фаршированной щуки – это она так шутит.

По аллее – конный милицейский патруль. Жеребцы – серые в яблоках, попоны с красными звездами.

У Ихла-Михла был вороной с белым снежком во лбу. Сам вышел к нам ночью. Я как раз сменился с поста, сдал пост Грине Шлицу, бодрствовал, обсыхал у печурки, а на нарах дрыхнул Гришка Юнанов, самый храпучий в отряде. Хорошо немцев поблизости не было.

Темень. Дождь проливной. Начало октября 43-го. Только-то ль ко оторвались от немцев, спасибо Станчику и его полякам.

Мы – в боевом охранении штаба. Пост номер один. И все зубами стучим: кто на посту, кто во сне, кто в земле – от невозможной сырости и недоедания.

И вдруг – треск, да так громко, что даже я, не часовой, услышал. Гриня, конечно: «Стой! Кто идет?» Хорошо, что сразу в том направлении не пальнул. Я бы, наверное, с испуга нажал курок. А Шлиц действовал по уставу. Да и у коняги хватило ума заржать: по-настоящему, во всю жеребцовскую глотку. Он больше нас обрадовался.

Конечно, прибежал начальник караула. Переполох. Куличника разбудили. А он же срочную в польских уланах служил, знает обращение с лошадьми. Достал из кожуха корочку черного хлеба, как будто нарочно держал для такого случая. Гладил лошадиную морду и приговаривал: «Унзер орем бройт» – «Наш скудный хлеб». Столько лет прошло... И если б я своими глазами не видел, не поверил бы, что конь будто не губами взял хлеб, а рукой, как человек. И сразу прозвали коника Бройт[Хлеб (идиш) .].

За спиной две трамвайные женщины моих лет обсуждают кого-то: «Вообразил о себе много чести, а совести ни на грош».

Вот так ход, женщины! А у гроссмейстера ума не хватило.

Столько лет думаю про нашего командира, хочу его натуру разгадать. А тут одна фраза – и в дамки! Вот: у Ихла-Михла был только гонор, а совести не было. Храбрость, ум, расчетливость на пять ходов – это конечно, тут его немцам ни разу не удалось переиграть. Но не это стержень характера. Не ключ к замк у .

Примеривал я его к Ковпаку – не подходило. Не тот пазл. Вот у Сидора Артемьевича совесть была. И справедливость, и жалость. Но Ковпаку присниться не могло такое боевое задание: «Иди! Выведи народ Мой, сынов Израиля, из Египта».

А Куличнику пришлось самый главный еврейский приказ выполнять. Понимаю: все люди смертны. Но некоторые еще и обречены. Ихл-Михл спас нас от обреченности. Может, именно потому, что не было у него ни жалости, ни совести. Зато что-то такое было у него, чего ни у кого из нас не было.

И вот что еще было у Ихла-Михла, а у Ковпака не было (так я почему-то думаю): он выслушивал проклятья и оскорбления с улыбкой.

Лазоревое небо. Чистейшее. Как сегодня. После войны снова модны оранжевые тона после черных, коричневых, красных цветов. Но до после еще надо дожить.

Первый послевоенный турнир я играл в Путивле, на приз дважды Героя Советского Союза С. А. Ковпака.

Сидор Артемьевич беспокоился за своего путивлянина. Обнял его. А жеребьевка как раз свела меня с ним. Аккуратненький хлопчик, не опрометчивый.

– Все ходы записуешь? А ну, дай свово блокнота. Другой ход уже знаешь? Кажи. На ухо кажи. Тильки нэ горячись.

Но как ни т у жился хлопчик, партию все-таки сдал. И остальные три. Победителем стал Соломон Гонтарь из Харькова. Я занял второе место и получил от Ковпака наручные часы «Победа».

– Ты ж еще молодой, шустрый. Тебе точное время сгодится. А мне, старому, чего минуты считать, коли жизнь прожита.

Устроили в столовой скромный обед. Только-только отменили карточки. Беги покупать в магазин, были бы гроши.

Ковпака тогда, если не путаю, назначили членом Верховного суда Украины. И вот осудили его партизана: украл на базаре хлеб, сало, три луковицы. Уложил в торбу – и к воротам. Подвела лесная привычка, забыл, что за купленное надо платить. А торговка за ним, да в крик: «Караул! Ворюга!» Хотел он расплатиться, да поздно: милиция скрутила – и в отделение. Суд скорый: дали партизану восемь лет, тогда крепко сажали, по самую репку. И написал он из заключения своему командиру. Разрешили им свидеться.

– Сидор Артемьевич, неумышленно я своровал. Как на духу говорю...

– Кабы ты врал, я бы и говорить с тобой не стал. А закон, брат, один для всех, за то и воевали.

– Да я не за пощадой пришел. Закон для меня не обида. Обидно, что вы на меня подумаете, будто я у той бабы харчи своровал. Горько мне за себя и перед вами стыдно до невозможности.

По ходатайству Ковпака повторный суд оправдал того партизана. А случай тот Сидор Артемьевич припомнил, когда нас угощали после турнира.

– Я-то, дурень, не за ковригу хлеба, три луковицы и сало не заплатил, а в ресторане «Москва». Нас в той гостинице всегда селили, когда требовали из леса. Выпили с командирами, закусили, а гроши не заплатили. Как тот хлопец, отвыкли в лесу от денег. Утром привозит мне дивчина в номер люкс завтрак на тележке и плачет.

– Ты чего ревешь?

– А! Что вам до этого?.. Разве вы мне поможете?! – и еще больше ревет.

– А може, и поможу. Розкажи!