Вардван Варжапетян - Пазл-мазл. Записки гроссмейстера

У шалаша Доры, как часовой, вышагивает петух с отмороженным гребнем. Зло косится на Идла, играющего на губной гармонике.

На женщин петух не злобится. Но женщины к Доре редко заходят. Да и мужчины иногда натягивают ушанку на нос, чтоб не узнали. Хотя Изя-охотник и по следам может сказать, кто куда ходит.

А Идл играет. Из шалаша же слышно, что там внутри делается. На суку чей-то картуз с красной ленточкой. Кто-то на приеме у Доры есть. Идл следующий.

– Идл, мне только папиросу передать.

– Оставь, передам. Так и скажу: от кавалера Балабана.

– Чему улыбаешься, ротный?

– Встретил Дору Осиповну. Шла жаловаться Ихлу-Михлу: у мужчин вшивость, через одного – мандавошки или чесотка. Керосина осталось на каждого по чайной ложке, а чемерицу и полынь никого не заставишь собирать. При том ни одного триппера с гонореей, хотя половые связи так перепутаны, что она не знает, за что хвататься. И это при полном несоблюдении личной гигиены у мужчин.

– А я как раз от командира.

– Ты тоже, Веня, удружил, заварил кашу.

– Да что вы все заладили! Хоть ты толком скажи.

– Я знаю не больше тебя. Москаль хочет тебя забрать на Большую землю, а брат ни в какую. Он ему: это приказ. Но плохо они его знают. «Здесь командую только я». Ты знаешь, как он может сказать.

Еще бы. Как Джон Уэйн в «Дилижансе».

152Но и командир представить не мог, что случится в субботу.

Недавно был в штабе – и снова в штаб. Даже в карауле мне нет покоя: только сменился с поста, отбодрствовал свои два часа, только заснул – тащат за сапог с належенных нар, согретых моими боками.

– Балабан, на выход.

Сам начальник караула тащит – значит, что-то срочное.

– В штаб, шашка.

– Зачем?

– Там скажут.

Самая волчья пора – перед рассветом. Ночь звездная, но звезды мне ничего хорошего не говорят, тоже хранят военную тайну. Может, в штабе хоть куревом разживусь.

Каганец трещит. На столе кисет с самосадом, трофейные сигареты и мой любимый «Беломор» ленинградской фабрики Урицкого, будто специально для меня. Интересно, где его раздобыл Ихл-Михл? Из какого такого вещевого довольствия?

– Садись. Вот тебе курево, вот чай. Гис.

Почему-то никогда не говорит «наливай» или «налывай», только на идише: гис.

– Балабан, тебе боевое задание. Выполнить сможешь?

Что тут ответишь?

– Цесарский в гестапо. Как, почему – оставим на потом. Сейчас не время. Сейчас надо спасать. И есть возможность, мне точно известно. Не знаю почему, но гестапо срочно нужны подробности про твоего парашютиста. Ты, наверное, сам понял, какой шухер поднял. Мне предложили: в обмен на Цесарского тебе зададут вопросы. Ты ответишь и вернешься сюда.

– Откуда?

– Из Ровно.

Под ногтями у меня нехорошо стало.

– Командир, лучше ты сам пристрели меня, как собаку.

– Дурак ты, Балабан. Думаешь, посылаю тебя на смерть? За смертью я бы тебя не послал. Наоборот. Не буду всего в голову твою забивать, но гарантия есть: оба вернетесь в отряд: и ты, и твой друг Цесарский. Гарантия надежная, ни разу не подвела. А нам вот придется перебираться. Согласишься ты на приказ или нет, все равно нам здесь оставаться нельзя.

Самогон я, конечно, выпил. Еще сам добавку налил; Ихл-Михл для того и фляжку придвинул. И курево, и зажигалку.

– А что я Иде скажу?

– Я сообщу. Сам-то ты что?

– А шансы есть остаться живым? Ну, хоть наполовину.

– Сто шансов. И ни одного, если я ошибусь.

Дальше боюсь напутать. Провал памяти. Помню: встал, подхожу к двери и вдруг в затылок зловещим голосом: «Балабан, у тебя есть самое большое желание?»

Единственный раз в жизни почувствовал, что значит превратиться в соляной столб: окаменел; даже руку не могу поднять дотронуться до мезузы на косяке. Пустой рукав ватника. Руки нет. Не чувствую. Одно в башке: живым не выберусь. В землянке же еще кто-то сидел: тень на стене, а самого человека не видно. А тут за спину мне встал, в затылок дышит. Помню…

Ладно, Немке, не вспоминай. Ты уцелел.

И снова, как одно и то же кино, когда я вроде забыл ночной разговор про Цесарского и приказ и мы по тревоге перебирались – лучше не вспоминать! – на запасную партизанскую базу, меня снова, опять ночью снял с поста начкараула Шарлат: приказ Ихла-Михла явиться к нему. Куда? Еще гвалт, неразбериха, землянки не вырыли, шалаши не у всех, а меня велят Зюне-охотнику доставить в штаб. И Зюня сопит: то ли он мне проводник (я говорил, что плохо на местности ориентируюсь), то ли конвоир. Повел. Мне показалось, часа три плутали. Уже звездочки стали гаснуть. Добрели до старого штабного блиндажа, где был недавно у нас с командиром разговор.

Снова трещит каганец. Не столько светит, сколько чадит. На столе курево. Зюня в блиндаж не спустился, снаружи остался. Вроде охраны.

Курева много. Чайник, видно, прямо с огня, на совковую лопату без черенка, как на подставку, поставлен. Самогонки на этот раз нет.

– Вот курево. Вот чай. А вот тебе немец. Из…

– Как у вас говорят, из энского гарнизона, – без улыбки и совершенно чисто говорит немец.

На нем черный китель с Железным крестом, золотым партийным значком со свастикой – у н и х этот знак отличия ценился дороже всего: такой партайгеноссе мог обращаться к фюреру лично, Гитлер знал всех золотых значкистов. Очки в тонкой стальной оправе. Смотрит на меня, запоминает. Неприметный, но встретиться с ним я не хотел бы даже с маузером в руке.

– Гис.

Обычно Куличник так предлагает самогон. Но чаю я рад даже больше. Знобит.

А немец чай себе уже заварил, прямо в кружке. Лазебников такой пил, старый зэк, восемнадцать лет лагерей. Рассказывал мне про чай, когда разоблачили культ личности Сталина. А в 43-м он валил лес для фронта, под конвоем. Да ведь и мы под конвоем... вот этих, со свастикой, который, не морщась, гонит чифирь. Но про Лазебникова все равно закончу.

– Если помните, Вениамин Яковлевич, в 1928-м в Москву пригласили композитора Пьера Дегейтера, написавшего «Интернационал». Отметить сразу три события: 80-летие самого старика, 40-летие «Интернационала» и 10-летие, как он стал нашим государственным гимном. Было что праздновать. А я был тогда репортером «Комсомолки», знал французский, и меня прикрепили к Дегейтеру.

Его везде приглашали. И конечно, в общество политкаторжан, к Морозову, тому самому, народовольцу, двадцать пять лет в одиночке. Николай Александрович оказался бодрым стариком. Спрашивает Дегейтера: «Товарищ Пьер, вам чай покрепче? – Тот показал на донышко стакана. – А, понял! Жиденький, каким Маркс угощал меня в Лондоне».

Как же близко мы живем друг от друга во времени!

Товарищ Пьер, пока вы пьете чай с каторжанами и слушаете про Маркса с Энгельсом... Муся, подойди ближе, заправь рубашку в штанишки. Это композитор Дегейтер, ему восемьдесят лет, как твоей бабушке. Только он родился не в Бельцах, а в Генте, сын рабочего, и сам рабочий, мебельщик. В 1880 году он написал «Интернационал», но под нотами подписался просто Д. Этим воспользовались правые социалисты, вынудившие брата товарища Пьера – Адольфа – приписать себе музыку пролетарского гимна. Прошло много лет, Адольфа замучила совесть, и он признался, что оклеветал брата.