Симона де Бовуар - Сила обстоятельств: Мемуары

Он уехал. Хименес, Эдит, Отеро и другие друзья повели нас ужинать в буфет. В аэропорту полно было людей, смотревших на нас с неприязнью. «Они ждут самолет на Майами и не вернутся назад». Одежда указывала на их классовую принадлежность. Когда объявили: «Пассажиры на Майами», они бросились к выходу.

Мы взлетели. Была посадка на Бермудах; я рассчитывала еще на одну — на Азорских островах, но она задерживалась. «Вот они!» — подумалось мне, когда появилась земля. Но острова не кончались. И мне показалось, что я узнаю цвет земли, ее рельеф, ее контуры, зелень реки — Тахо. То была Испания, снежные хребты гор, Мадрид, до которого мы долетели за четырнадцать часов и где день уже клонился к концу. Другой самолет доставил нас в Барселону.

Своим друзьям мы назначили встречу в отеле «Колон»; того, который я знала прежде, уже не существовало, сообщили нам журналисты, поймавшие нас по прибытии. Зато возле собора открылся другой, под тем же названием и очень приятный. На следующий день мы встретили там Боста и Пуйона. Они подробно рассказали нам обо всем, что произошло начиная с сентября. Процесс Жансона, «манифест 121» заставили коммунистическую и социалистическую молодежь, профсоюзы, компартию, Объединенную социалистическую партию выступить против войны. Синдикалисты и университетские преподаватели выдвинули лозунги «за мирные переговоры». Профсоюзы поддержали организованную 27 октября Национальным союзом студентов Франции манифестацию, имевшую, несмотря на стычки и полицейские дубинки, огромный успех. Санкции против «121» вызвали многочисленные протесты. Актеры телевидения начали забастовку в знак солидарности с Эвелиной, изгнанной из программы. Между тем Лорана Шварца лишили кафедры в Политехнической школе, отстранили от должности преподавателей, а также Пуйона и Пенго, статс-секретарей Национального собрания. Национальный союз ветеранов Алжирской войны требовал «сурового наказания для несознательных и в особенности для предателей». Центральный комитет партии «Союз в защиту новой республики» заклеймил деятельность «так называемых интеллектуалов». Национальный союз офицеров запаса требовал принятия мер. Список «121» был вывешен во всех офицерских столовых и так далее. Под особым прицелом оказался Сартр. Его свидетельство вызвало ярую ненависть к нему. По телефону Ланзманн, задержавшийся в Париже, просил нас, так же как и его товарищи, возвращаться на машине: если мы полетим самолетом, Сартра ожидает шумный прием в аэропорту, начнутся стычки, он неизбежно ответит журналистам таким образом, что полиция арестует его. Сегодня я думаю, что лучше было бы как можно шире разрекламировать «121», однако мы послушали друзей, чью обеспокоенность я понимаю, ибо не бояться за другого — значит проявлять легкомыслие. Мы погуляли по Барселоне, которую Сартр увидел вновь с большим удовольствием, чем Мадрид, я же всегда была счастлива, оказавшись на проспекте Рамблас. Мы посетили Музей каталонского искусства и на следующий день ближе к вечеру направились к границе.

На протяжении двух месяцев пресса столь щедро осыпала Сартра оскорблениями — предатель, враг французов и так далее, — что мы ожидали очень плохого приема во Франции. Когда мы подъехали к таможне, было уже темно. Бост понес в полицию четыре паспорта и вернулся. Нас хотел видеть комиссар, ему придется предупредить Париж о нашем приезде, извиняющимся тоном сказал он. Одного из своих подчиненных он послал купить для нас газеты, предложил нам сигареты и сигары — наверняка конфискованные у туристов — и, прощаясь с нами, попросил оставить подпись в его золотой книге. Он посоветовал нам сообщить о себе в полицию сразу по возвращении. Ночь мы провели в Безье. После стольких иностранных великолепий утром я была взволнована, вновь увидев под бледно-голубым небом золотистую нежность платанов, воспламененные осенью виноградники и, вместо разбросанных на пустырях лачуг, настоящие деревни. Суждено ли мне когда-нибудь вновь полюбить эту страну?

В Париже первой нашей заботой было стать обвиняемыми. Адвокатом мы взяли Ролана Дюма, защищавшего обвиняемых на процессе Жансона, он обязался предпринять необходимые шаги. Полцейские, проявив необычайную любезность, пришли ко мне домой: самый молодой, надменный и в то же время смущенный, поранил себе палец, печатая наши показания, и испачкал кровью клавиши. Комиссар М. помог нам составить наши заявления и как-то разнообразить их. Настойчивость, с какой «121» стремились очернить себя, сначала удивляла его, теперь он только улыбался. «В этом вы можете не сомневаться, обвинение вам обеспечено», — заявил он в заключение ободряющим тоном. Но нет. Накануне того дня, когда мы должны были явиться, следователь сказался больным. Была назначена новая встреча, однако в последнюю минуту ее снова отложили sine die [64] На неопределенный срок (лат.). под нелепым предлогом, что касающиеся нас документы находятся в прокуратуре. Затем было объявлено, что список обвиняемых закрыт. Неизменно обеспокоенная собственным величием, власть сочла уместным лишить служащих работы, но не желала представать в глазах мира как гонитель известных писателей. Она надеялась разбить единство «121», щадя одних и сохраняя угрозу, нависшую над другими. Чтобы помешать этой игре, Сартр созвал пресс-конференцию. Перед тридцатью французскими и иностранными журналистами, собравшимися у меня в квартире, он объяснился по поводу манифеста и рассказал о нынешней ситуации. Пресса весьма кратко изложила его заявления. И инцидент был закрыт.

Жалким «процессом баррикад» власть способствовала объединению фашистов, но молодежь пришла в движение, мы полагали, что она начнет действовать. В декабре зелено-белый [65] Цвета алжирского национального флага. флаг взвился над Касбой, толпы людей бурно приветствовали Аббаса, и всему миру стала очевидна истина: за молчанием и притворством, на которые их обрекли силой, алжирские массы единодушно требовали своей независимости. Для ФНО это был политический успех, приближавший час его победы.

Появлению книги «Зрелость» сопутствовал успех, который вполне удовлетворил бы меня в ту пору, когда я была дебютанткой. В ноябре у Галлимара мне сказали, что еще до выхода в свет было продано сорок тысяч экземпляров, теперь меня это неприятно поразило: неужели я стала одним из тех производителей бестселлеров, у которых есть своя публика, и потому достоинства их произведений уже не в счет? Многие критики уверяли, что я написала лучшую свою книгу; было что-то тревожное в таком суждении: не должна ли я, как предлагали некоторые, сжечь все, что сделала раньше? А главное, похвалы я обращала в требования; полученные мной письма трогали меня, но мне казалось, что я еще должна заслужить их. Последний том воспоминаний давался мне нелегко, и я с грустью говорила себе, что в лучшем случае он будет равен первому, но только без той свежести. И все-таки удовлетворение возобладало. Я боялась, что исказила те вещи, которые были мне особенно дороги, но читатели поняли их. «Воспоминания благовоспитанной девицы» понравились многим людям, но как-то неоднозначно, а те, кому нравилась «Зрелость», думаю, разделяли мои взгляды.