Симона де Бовуар - Сила обстоятельств: Мемуары

По сути, подобное обвинение составляет часть того арсенала, который мои противники использовали против меня. Ибо моя публичная жизнь — это история моих книг, моих успехов и неудач, а также тех нападок, мишенью которых я была.

Во Франции, если вы пишете, быть женщиной — значит давать оружие против себя. Особенно в том возрасте, когда я начала печататься. По отношению к очень молодой женщине проявляют игривую снисходительность. Если она старая, перед ней расшаркиваются. Но, утратив первую свежесть и не успев еще приобрести налет древности, попробуйте открыть рот — на вас спустят всех собак! Если вы придерживаетесь правых взглядов, если с готовностью склоняетесь, признавая превосходство самцов, и не говорите дерзостей, вас пощадят. А я была из левых. Пыталась кое-что сказать, в том числе и о том, что женщины не являются калеками от рождения.

«Вы одержали победу, у вас есть настоящие враги», — говорил мне весной 1960 года Нелсон Олгрен. Да, оскорбления таких изданий, как «Ривароль», «Прев», «Каррефур», Жака Лорана радовали меня. Беда в том, что недоброжелательство нарастает как снежный ком. Клевета сразу же находит отклик, если не в сердцах, то, по крайней мере, в устах! Разумеется, это одна из форм того недовольства, которое мы все так или иначе испытываем оттого, что являемся всего лишь такими, какие есть. Обладая способностью понимать, мы предпочитаем проглотить это. Писатели особенно подвержены подобным нападкам; публика возносит их, прекрасно сознавая, что они такие же люди, как другие, и гневается на них за эту противоречивость; все признаки, выдающие их человечность, она обращает против них. Один американский критик, вполне, впрочем, доброжелательный, написал, что в «Зрелости», несмотря на свои усилия, я заставила Сартра спуститься со своего пьедестала. Какого пьедестала? Хотя он все же приходит к заключению, что если Сартр и теряет в какой-то мере свой престиж, зато любят его теперь больше. Обычно публика, обнаружив, что вы не сверхчеловек, ставит вас ниже себе подобных, превращая в чудовище. Между 1945 и 1952 годами в особенности мы давали повод для самых разных толков: левые, но не коммунисты и даже на очень плохом счету у компартии, мы не были «богемой»; мне ставили в упрек то, что я живу в отеле, а Сартру то, что он обитает вместе со своей матерью; между тем мы не вписывались и в буржуазную рамку, не посещали «света», у нас были деньги, но не соответствующий образ жизни; тесно связанные, но не порабощенные друг другом — такое отсутствие ориентиров смущало и раздражало. Меня, например, поразило, когда «Самди суар» возмутилась стоимостью нашей поездки в такси из Бу-Саады в Джел-фу, хотя пятьдесят километров на арендованной машине представляют меньшую роскошь, чем обладание автомобилем. Однако позже никто и никогда не упрекал меня за то, что я купила «аронду»: это привычная трата, которая вписывается в буржуазную норму.

Искажению образа писателей способствует изобилие фантазеров, которые приобщают нас к своим выдумкам. Одно время моя сестра встречалась со многими людьми, и ее представляли под фамилией мужа. Так вот ее поражали разговоры на мой счет, которые ей доводилось слышать. «Я очень хорошо ее знаю… Мы большие друзья… Я как раз ужинала с ней на прошлой неделе»: речь шла о людях, которых я никогда в жизни не видела. Комментарии так и сыпались. Сестра с улыбкой слушала одну даму, которая поверяла ей: «Это грубая женщина! У нее армейский язык». В какой-то год в Нью-Йорке Фернан и Стефа упрекнули меня: «Почему вы скрыли от нас, что вышли замуж за Сартра?» Я отрицала, они засмеялись: «Да ладно! Наш друг Соваж был свидетелем на вашем бракосочетании, он сам нам это рассказал». Чтобы разубедить их, мне пришлось показать свой паспорт. Где-то в 1949 году Франс Рош напечатала в хронике «Франс диманш», будто бы мы с Сартром приобрели поместье под названием «Ла Берль» и вырезали на дереве сердца. Сартр послал опровержение, которое она не стала публиковать, сказав одному приятелю: «Ведь я узнала об этом от 3., который пил вместе с ними чай у них в саду». Еще помню ту молодую женщину, которая робко заговорила со мной в «Дё Маго»: «Простите, что беспокою вас, но я большой друг Бертрана Г.». Я вопросительно смотрела на нее, и она, казалось, была удивлена: «Бертран Г., с которым вы каждую неделю ужинаете». Я огорчилась за нее и поспешно сказала: «Вы наверняка путаете меня с моей сестрой, она художница, и ее зовут Элен де Бовуар, наверное, это ее друг…» — «Нет, — возразила женщина, — речь шла не о вашей сестре. Я понимаю! Извините меня…» Неожиданно узнав правду, она ушла в полной растерянности, так что я почувствовала себя чуть ли не виноватой. Разумеется, фантазер вызывает интерес лишь в том случае, если сообщает какие-то важные факты, например о тайном браке, или пикантные подробности. Ему внимают с удовольствием: публика любит сплетни. Существуют маньяки, для которых факт считается доказанным, только если его подглядели в замочную скважину. Я нахожу оправдание подобной странности: официальные рассказы и портреты источают ложь, и люди воображают, что у правды есть свои секреты, свои посвященные, свои обходные пути. Наши противники пользуются их легковерием.

Для меня придумали два образа. Я безумная, полубезумная, эксцентричная. (Газеты Рио с удивлением отмечали: «Мы ожидали чего-то эксцентричного и были разочарованы, увидев женщину, одетую как все».) И нравы у меня, конечно, самые распущенные; одна коммунистка уверяла, что в 1945 году в Руане, в дни моей молодости, видели, как я голая танцевала на бочках; мне присущи все возможные пороки, моя жизнь сплошной карнавал, ну и так далее.

В туфлях без каблуков, с зачесанными волосами, я — вожатая отряда скаутов, дама-патронесса, учительница (в уничижительном смысле, какой правые придают этому слову). Свою жизнь я провожу за книгами и письменным столом, словом, чистый рассудок. Я слышала, как одна журналистка сказала: «Она не живет. Если бы меня пригласили на понедельники мадам Т., я побежала бы со всех ног». Журнал «Элль», предлагая своим читательницам несколько типов женщин, поместил под моей фотографией такую надпись: «Исключительно интеллектуальная жизнь».

Ничто не мешает соединить два портрета. Можно быть рассудочной бесстыдницей и порочной дамой-патронессой; главное — представить меня ненормальной. Если мои критики хотят сказать, что я на них не похожа, они делают мне комплимент. Дело в том, что я писатель: женщина-писатель — это не домашняя женщина, которая пишет, а человек, вся жизнь которого определяется процессом письма. Такая жизнь не хуже любой другой. У нее свои резоны, свой порядок, свои цели, и надо ничего не понимать в этом, чтобы считать ее экстравагантной. Была ли моя жизнь действительно аскетической, чисто умственной? Боже мой! У меня нет ощущения, что мои современники веселятся на этой земле намного больше, чем я, что их опыт богаче моего. Во всяком случае, оглядываясь на свое прошлое, я никому не завидую.