Симона де Бовуар - Сила обстоятельств: Мемуары

Руководивший ею врач принял нас радушно, он с одобрением говорил мне о книге «Второй пол». Вместе с ним мы посетили большую деревню: хижины и рынки, где бродячие торговцы предлагали различные товары; прокаженные жили там вместе со своими семьями, ибо их болезнь уже не считалась неизбежно заразной; мало того, если не упустить, то ее можно было остановить. Врач показал нам диспансер, где занимались лечением неопасных случаев: только легкое обесцвечивание правой руки указывало на состояние молодой негритянки, которой санитар делал укол. «Она может прожить до восьмидесяти лет, и болезнь не распространится», — сказал нам врач. Между тем поздно госпитализированные мужчины и женщины находились в плачевном состоянии; мы посетили больничную палату, где они лежали, и я чуть не лишилась чувств: сначала из-за запаха и еще из-за «львиных» лиц, превратившихся в рыло, носы были изъедены, руки изуродованы. «Даже они умрут не обязательно от проказы, — пояснил врач. — Она прогрессирует очень медленно, но ослабляет организм: довольно бывает гриппа, чтобы больной не справился с болезнью». Огромное число прокаженных проживало в сельской местности, и множество их разгуливало по Бамако: на рынке мы наверняка встречались с ними. Однако опасность заразы подстерегала только в том случае, если пойдешь босиком.

Майор С. познакомил нас с одним негром из числа своих друзей, очень пожилым врачом, который передал Сартру объемистый труд о туземных лекарственных средствах. О политике он разговоров не вел. А Сартр каждый день с нетерпением ожидал, что РДА свяжется с ним, и каждый день его ждало разочарование. Молчание их явно было преднамеренным, и это еще больше огорчало Сартра. Последний вечер мы провели вместе с Жужу и С. в дансинге под открытым небом, а на другой день уехали в Дакар.

Дакар был частью моих мифов: настоящая колония, где загорелые люди в белых шлемах при изнуряющей жаре на протяжении всего дня пьют виски, которое разрушает им печень и разум. Жителям Бамако Дакар мнился гаванью прохлады. «В Дакаре спят под простыней», — с тоской говорили они мне. Перед посадкой пилот пригласил нас в кабину и долго кружил над городом, показывая нам порт, море, остров Горе. Мы приземлились, и впервые после Таманрас-сета я почувствовала себя нормально: двадцать пять градусов. Оставив в отеле свои шлемы, мы вышли на улицы.

Ни на террасах кафе, ни в роскошных ресторанах с кондиционерами, где мы обедали, негров не было видно; официально сегрегации не существовало, ее место занимало экономическое расслоение общества: ни у одного черного, ну или почти, не было средств посещать те места, где находились белые. Европейская часть города выглядела весьма банально, а побережье, по которому мы проехали несколько километров на такси, было невзрачным, несмотря на великолепие океана: чахлые пальмы, невеселые лачуги, земля, усыпанная растительными отбросами. Зато остров Горе с его старой порыжевшей и разрушенной португальской крепостью нам понравился. Однако по-настоящему интерес у нас пробудился лишь вечером, когда мы отправились на прогулку в окрестности; это был наш первый контакт с пролетаризированными туземцами. Грязные улицы, окаймленные соломенными хижинами, отличались деревенской непритязательностью, но были широкими, длинными и прямыми; черная толпа состояла из рабочих, она самым невероятным образом напоминала и африканскую глушь, и Обервилье. Трудно было себе представить, что скрывается за этими лицами, по большей части красивыми, спокойными, но замкнутыми. Подобно подросткам, возвращавшимся на велосипедах в фетишистскую деревню, эти люди принадлежали сразу двум цивилизациям: как-то они уживались в их сердцах? Так ничего и не узнав об этом, мы покинули Дакар. Короткая поездка в Черную Африку оказалась неудачной. В Париже подтвердилось то, о чем мы подозревали: коммунистические запреты довлели над всеми членами РДА, и они сознательно избегали встречи с Сартром.

Чтобы прийти в себя и поработать спокойно, две недели мы провели в Марокко. Остановились ненадолго в Мек-несе и подольше задержались в Фесе. На этот раз стояла весна, деревья были в цвету, небо ясным, и дворец Джалнай распахнул свои двери. Меня поместили в комнату султанши, украшенную коврами и мозаикой, она выходила на очаровательный патио; работая, я оставляла свою дверь открытой, и нередко посетители входили и огибали мой стол, как будто я была музейным экспонатом. Из застекленной столовой открывался вид на белизну города, там мы встретились с Руссе и без восторга обменялись приветствиями.

С июня моя сестра с мужем жили в Касабланке, и я провела с ними несколько дней. Мы проехали на машине по Среднему Атласу вплоть до Марракеша, откуда из-за красных крепостных стен я любовалась сверкающим на высоких хребтах снегом.

Бориса Виана присудили к 100 000 франков штрафа за то, что он написал «Я приду плюнуть на ваши могилы». Его книгам и книгам Сартра приписывали ответственность за большое число самоубийств, правонарушений, преступлений. Когда Мишель Мур самовольно поднялся на кафедру Нотр-Дам, это святотатство также вменили в вину экзистенциализму.

Сартр освобождал свою мысль от идеализма, однако он не отрекался от экзистенциальной очевидности и в области практики продолжал призывать к синтезу и той и другой точек зрения.

Были у Сартра и личные заботы. В 1949 году он вместе с М. побывал в Мексике и Гватемале, посетил также Кубу, Панаму, Гаити, Кюрасао. Но ладили они уже не так хорошо. Вопреки возражениям Сартра, она обосновалась в Париже. Они поссорились и в конце концов расстались.

Я весь год переписывалась с Олгреном. После возвращения в Америку он испытал сильное разочарование: она менялась, причем очень быстро. Охота на ведьм коснулась многих его друзей. В Голливуде, куда его привела Пулитце-ровская премия, все левые кинематографисты очутились на улице, многие эмигрировали в Европу. Вернувшись из Калифорнии, Олгрен купил дом на озере Мичиган: мы проведем там два месяца. Я радовалась при мысли по-настоящему жить с ним вместе.

Как раз в то время, когда я должна была лететь, северные корейцы вошли в Южную Корею; тут же вмешалась американская авиация, потом пехота. Если Китай нападет на Формозу, начнется мировая война; за несколько дней Стокгольмское воззвание собрало дополнительно три миллиона подписей. Все вокруг говорили об оккупации Франции Красной армией. «Самди суар» ставила вопрос: «Надо ли бояться?» — и приходила к заключению, что да, надо. Несмотря на желание вновь увидеть Олгрена и опасение еще раз обмануть его ожидания, я сильно сомневалась, стоит ли покидать Францию. «Поезжайте, — говорил мне Сартр, — вы в любое время сможете вернуться. Лично я не верю в войну». И он приводил доводы, которые повторил потом в одном августовском письме; в Париже тогда царила паника, золото подскочило в цене, перед бакалейными лавками выстраивались очереди, люди запасались консервами и сахаром, со дня на день ожидали Красную армию, потом бомбового удара. Но Сартр продолжал успокаивать меня: «В любом случае вот мое мнение: кровавая война невозможна. У русских нет атомных бомб, у американцев — солдат. Поэтому математически она может иметь место лишь через несколько лет. Остается сказать, что, опять же математически, к ней будут готовиться. И тогда одно из двух: либо по неловкому движению с той или другой стороны состояние войны объявляется без реальной войны; советские войска доходят до Бреста, и в течение трех или четырех лет продолжается русская оккупация, а потом будет нанесен решающий удар; либо все ждут, вооружаясь: тогда повсюду устанавливается мифологический дух войны, цензура, шпиономания, манихеизм и, если хотите, скрытая американская оккупация. На выбор. Лично я верю во вторую гипотезу…»