Симона де Бовуар - Сила обстоятельств: Мемуары

Сартр вылетел 12 января на военном самолете. Частной переписки между США и Францией не существовало, и я узнавала о нем новости, лишь читая его статьи. Свою журналистскую карьеру Сартр начал с промаха, заставившего содрогнуться Арона: он с таким упоением описывал антиголлизм американских руководителей во время войны, что его чуть было не выслали во Францию.

Мне тоже повезло. Моя сестра вышла замуж за Лионеля, который был теперь прикомандирован к Французскому институту в Лиссабоне и руководил франко-португальским журналом «Аффинидадес». От имени института он пригласил меня прочитать в Португалии лекции об оккупации. Я бросилась в комиссию по культурным связям и попросила командировочное удостоверение. Мне пришлось обращаться ко множеству людей, но все только давали обещания, и я изнывала от надежды.

В театре «Вье Коломбье» начали репетировать третью и четвертую картины моей пьесы «Бесполезные рты». Я собирала материалы для «Тан модерн», встречалась с людьми. В «Дё Маго» я встретила Конноли, директора английского журнала «Хорайзон», где во время войны печатались произведения писателей — участников Сопротивления, среди прочих «Нож в сердце» Арагона. Он рассказал мне о новой английской литературе и о Кёстлере, который жил в Лондоне. Мне понравилось «Испанское завещание»; в рождественскую ночь Камю одолжил мне «Darkness at noon» («Тьма в полдень»), которую я прочитала залпом следующей ночью. Мне было приятно узнать, что Кёстлер ценил книги Сартра.

За обедом, за ужином я обязательно встречалась с друзьями. Завязывались и новые дружеские отношения. Перед войной незнакомка прислала Сартру маленькую книжицу — «Тропизмы», которая прошла незамеченной, ее достоинства поразили нас. То была Натали Саррот. Сартр написал ей, они встретились. В 1941 году она работала в одной группе Сопротивления вместе с Альфредом Пероном. Сартр снова встретил ее, мы познакомились. Этой зимой я часто выходила вместе с ней. Дочь русских евреев, которых гонения царского правительства заставили покинуть свою страну в начале века, она, думается, именно этим обстоятельствам обязана своей беспокойной проницательностью. Ее видение вещей непроизвольно сочеталось с идеями Сартра: она терпеть не могла никаких проявлений эссенциализма, не верила ни в резко очерченные характеры, ни в четко определенные чувства, вообще в готовые понятия. В книге «Портрет неизвестного», которую Саррот теперь писала, посредством общепринятых истин она стремилась запечатлеть двусмысленную правду жизни. Своей души она не открывала, говорила в основном о литературе, но со страстью.

Как-то осенью в очереди в кинотеатр на Елисейских полях в обществе одной знакомой я встретила высокую элегантную блондинку с на редкость некрасивым, но поразительно живым лицом: Виолетту Ледюк. Через несколько дней в кафе «Флора» она вручила мне рукопись. «Откровения светской женщины», — подумалось мне. Я открыла тетрадь: «Моя мать никогда не протягивала мне руки». На одном дыхании я прочитала половину повествования, оно внезапно прерывалось, конец заполняли бессодержательные фразы. Я сказала об этом Виолетте Ледюк, она убрала последние главы, написав вместо них другие, не уступавшие первым. У нее не только был дар, но она еще и умела работать. Я предложила это произведение Камю, он сразу же принял его. Когда несколько месяцев спустя «Удушье» было напечатано, книга если и не затронула широкого читателя, то получила одобрение взыскательных ценителей и, кроме всего прочего, снискала автору дружбу Жана Жене и Жуан-до. И действительно, в Виолетте Ледюк не было ничего от светской женщины. Когда я с ней познакомилась, она зарабатывала на жизнь, отправляясь на фермы Нормандии за килограммами мяса и масла, которые на себе привозила в Париж. Несколько раз она приглашала меня на ужин в рестораны черного рынка, которые сама снабжала. Она была веселой и порой забавной, хотя за внешней прямотой проглядывало что-то неистовое и недоверчивое. Она с гордостью рассказывала мне о своей незаконной торговле, о тяжелых походах по сельской местности, о деревенских бистро, о грузовиках и темных поездах; естественно, она чувствовала себя свободно с крестьянами, ломовиками, ярмарочными торговцами. Писать ее побуждал Морис Саш, с которым она была тесно связана. Жила она в полном одиночестве. Я познакомила ее с Колетт Одри, с которой часто встречалась, и с Натали Саррот; они подружились, но из-за столкновения темпераментов этой дружбе скоро пришел конец.

Чистка сразу же вызвала разногласия среди бывших участников Сопротивления. Все в один голос осуждали то, как она проводилась, но Мориак проповедовал прощение, а коммунисты требовали суровых мер. На страницах «Ком-ба» Камю искал золотой середины. Мы с Сартром разделяли его точку зрения: месть не имеет смысла, однако для определенных людей нет места в мире, который пытаются построить. Я практически ни во что не вмешивалась. Из принципа я вступила в Национальный комитет писателей, но ни разу не была на собраниях, полагая, что присутствие Сартра делает мое излишним. Между тем, зная от Сартра о решениях комитета, я одобряла обязательства его членов не писать для журналов и газет, принимавших тексты бывших коллаборационистов. Я не желала слышать голоса людей, допустивших смерть миллионов евреев и участников Сопротивления, не желала, чтобы в публикациях мое имя стояло рядом с их именами. «Мы не забудем», — сказали мы; и я не забывала.

Поэтому я была крайне изумлена, когда незадолго до судебного процесса над Бразийаком кто-то — не помню кто — попросил меня поставить подпись на документе, который распространяли его адвокаты: подписавшиеся заявляли, что как писатели они солидарны с ним и требуют от суда снисхождения. Я никоим образом не была солидарна с Бразийаком ни в чем: сколько раз, читая его статьи, я плакала от ярости! Под его руководством коллектив «Же сюи парту» доносил, требовал смерти, побуждал правительство Виши ввести в свободной зоне ношение желтой звезды. Они не просто соглашались, нет, они хотели смерти Фельдмана, Кавайеса, Политцера, Бурла, депортации Ивонны Пикар, Перона, Каана, Десноса. Это с ними я была солидарна, с моими друзьями, мертвыми или умирающими. Если бы я хоть пальцем пошевелила в пользу Бразийака, я заслужила бы от них плевок в лицо. Я ни секунды не колебалась, даже вопроса такого не вставало. Камю реагировал точно так же. «У нас нет ничего общего с этими людьми, — сказал он мне. — Судьи примут решение, нас это не касается».

Однако я решила присутствовать на процессе. Моя подпись не имела ни малейшего значения, мой отказ был символическим, и все-таки любой жест несет на себе печать нашей ответственности, мне казалось слишком удобным заслониться от моей безразличием. Я получила место на трибуне для прессы: опыт был не из приятных. Журналисты непринужденно делали записи, рисовали что-то в своих блокнотах, зевали; адвокаты разглагольствовали, судьи заседали, председатель председательствовал. То была комедия, церемония, а для обвиняемого это был момент истины, речь шла о его жизни и смерти. Перед лицом пустой напыщенности судебных заседаний Бразийак один был живой со своей выставленной вдруг напоказ судьбой. Он спокойно противостоял своим обвинителям и, когда прозвучал приговор, не дрогнул. На мой взгляд, проявленное им мужество ничего не перечеркивало. Это для фашистов то, как умереть, значит больше, чем поступки. Не могла я согласиться и с тем, что течения времени достаточно, дабы превратить мой гнев в смирение: оно не воскрешает мертвых и не снимает вины с их убийц. Но, подобно многим другим, меня приводил в смущение механизм, который, преображая палача в жертву, придает его осуждению видимость бесчеловечности. Выйдя из здания суда, я встретила друзей-коммунистов и сказала им о чувстве неловкости, которое испытывала. «Надо было сидеть дома», — сухо ответили они мне.