Симона де Бовуар - Сила обстоятельств: Мемуары

По мере того как стареешь, время бежит все быстрее: семь лет — да это, казалось, было вчера. Лето, когда все вновь начиналось, по-прежнему оставалось истиной моей жизни, так что даже роман, который я писала, я собиралась назвать «Выжившие». Но истина эта была попрана, и хотя разочарование мое началось с 1948 года, я так и не смирилась с ним. Мое возмущение усугубляло то уныние, которое я разделяла с большинством моих соотечественников.

Надежды молодых 1945 года были обмануты. Французское кино угасало; кроме коммунистических газет, левой прессы не осталось; начинающие кинематографисты, репортеры не принесли обещанных плодов. Что же касается литераторов, то они слишком мало доверяли своей эпохе, а значит, и самим себе, чтобы увлечься настоящим. Самый увлеченный, Виан, и тот практически отступился от литературы; он сочинял песни и пел их, вел рубрику джаза. Молодые в достаточной степени интересовались политикой, чтобы обсуждать ее в барах Сен-Жермен-де-Пре, но не настолько, чтобы видеть в ней способ и смысл жизни. То была не их вина. Что они, в сущности, могли? Что сейчас мы можем во Франции? Надежда объединила нас, теперь мы с ними почти не виделись. С друзьями более зрелого возраста нас по-прежнему связывало прошлое, но — за исключением Жене, Джакометти, Лейриса — относительно настоящего и будущего мы ни с кем не были полностью согласны. Все, кто заполнял нашу довоенную жизнь — кроме Ольги и Боста, — практически ушли из нее.

Я во второй раз похоронила свои чикагские воспоминания, они уже не причиняли мне боли, но сколько печали в моем умиротворении! «Ну вот, все кончено», — говорила я себе, причем думала не только о своем утраченном счастье с Олгреном. Менее, чем когда-либо, склонная к тому, что называют приключениями, я считала, что мой возраст и обстоятельства не оставляют мне шанса на новую любовь. Мое тело, быть может, в силу старинной гордости, легко приспосабливается: оно ничего не просило. Но что-то во мне противилось этому равнодушию. «Никогда больше меня не согреет тепло другого тела». Никогда: какой холод!

Стоило такой очевидности овладеть мною, и я устремлялась к смерти. Небытие всегда ужасало меня, но до сих пор я умирала день за днем, не обращая на это внимания, а тут внезапно огромная часть меня исчезла куда-то. Это было грубо, словно некое увечье, и необъяснимо: ведь со мной ничего не случилось. Мое отражение в зеркале не изменилось; оставшееся позади пылкое прошлое казалось еще таким близким, а между тем оно уже не оживет на всем протяжении долгих лет, расстилавшихся впереди; никогда. Я снова очутилась по другую сторону линии, которую на самом деле ни разу не пересекла: от удивления и сожаления меня охватило смятение.

Работа не помогала ворваться в то будущее, которое заслоняли от меня большая история и моя личная. Я не была уверена, что смогу устранить недостатки, на которые указал мне Сартр; во всяком случае, на завершение романа должно уйти еще год или два: перспективы были так туманны, что для продолжения мне требовалось почти столько же мужества, сколько для возобновления работы над «Гостьей» в 1941 году. Но я дорожила этой книгой. В 1943, в 1945 годах мои успехи удовлетворяли меня, теперь — гораздо меньше. «Гостья» осталась далеко позади; «Кровь других» потускнела; книга «Все люди смертны» оказалась неудачной. «Второй пол» устоял, но снискал мне во Франции весьма сомнительную репутацию. Хотелось совсем иного. К несчастью, этот роман, я была уверена, не найдет широкого отклика. Я писала, вычеркивала, начинала заново, мучилась, уставала без всякой надежды. История уже не влекла меня за собой, совсем напротив. Для тех, кто отказывался примкнуть к одному из двух противоборствующих лагерей, места не оставалось. Сартр, вроде меня, полагал, что я не сумею угодить ни левым, ни правым: если наберется у меня три тысячи читателей, то это будет очень хорошо! Провал, в котором мы не сомневались, огорчал нас и сам по себе, и еще потому, что свидетельствовал о нашей отверженности: всякое политическое действие стало для нас невозможным, и даже наша литература готова была кануть в Лету.

Сартр, как всегда, был для меня большой поддержкой. Между тем он казался мне более далеким, чем когда-либо раньше, и каким не должен был бы стать. Его успехи ни в чем его не изменили, но из-за них возникла ситуация, которая, отрезав так или иначе его от мира, оборвала некоторые наши связи. Он не посещал больше кафе, которые прежде мы так любили; не следовал за мной по тропинкам Орона; неведомым партнером нашей совместной жизни стало, в силу обстоятельств, его общественное лицо: у меня было ощущение, что Сартра у меня украли. «Ах, ну почему вы не безвестный поэт!» — часто говорила я ему. Пересматривая свои политические позиции, он одновременно вел трудную внутреннюю борьбу и занимался исследованиями, пожиравшими его дни. Я сожалела о нашей былой беспечности и радостях счастливой поры: прогулках, бесцельном шатании, вечерах в кино, куда теперь мы больше никогда не заглядывали. Он предлагал мне следовать за ним. «Вы должны прочитать это! — говорил он, указывая на труды, громоздившиеся на его письменном столе, и настаивал: — Это очень интересно». Но я не могла, мне надо было закончить мой роман. Разумеется, мне тоже хотелось лучше постичь свой век и свое место в нем, но это не было насущной необходимостью, как для него. В прошлом году он принужден был заранее выбирать, на случай русской оккупации, между двумя решениями: одним, неисполнимым, — остаться, не покоряясь, и другим, ненавистным, — уехать; из этого он сделал вывод о невозможности оставаться тем, кем он был, и не находил для себя способа продолжать жить, не преодолев такого положения. Поэтому он спешно выбрал проект, к которому всегда стремился: выстроить идеологию, которая, разъясняя человеку его ситуацию, предлагала ему практическое действие. Подобная амбиция была чужда мне. Я не обладала достаточной объективной значимостью, чтобы возможность русской оккупации ставила лично передо мной проблемы. Я не могла надеяться, да и не хотела, играть хоть какую-то политическую роль. Поэтому читать те же книги, что и Сартр, и размышлять над подобными темами стало бы для меня пустым занятием; начинание Сартра касалось его слишком непосредственно, чтобы кто-то, пускай даже я, сотрудничал с ним. Я это знала, но мне казалось, что его одиночество разобщает меня с ним. «Все не так, как раньше», — говорила я себе. Верная своему прошлому, я воспринимала эти слова с глубокой печалью. И героиню «Мандаринов» я наделила словами, которые повторяла сама себе: «Я делаюсь несчастной от того, что не чувствую себя счастливой». И еще я убеждала себя: «Есть люди несчастнее меня», однако эта истина не утешала, напротив. Легкая печаль в глубине моей души была словно резонатор, улавливающий хор жалобных стонов; всеобщее отчаяние проникало в мое сердце, заставляя желать конца света.