Симона де Бовуар - Сила обстоятельств: Мемуары

Почему ей хотелось рассказать мне об этом? Во всяком случае, это дало мне возможность составить любопытное суждение о парижских нравах. Однажды вечером Ольга, Бост, Ланзманн и я отправились в автомобиле на улицу Акаций. Машины катили медленно, обгоняя и дожидаясь друг друга, пассажиры обменивались улыбками. Социальная иерархия соблюдалась. Роскошные машины следовали за роскошными машинами; маленькие автомобили группировались между собой. Мы вступили в игру, и вскоре за нами пристроились одна «403-я» и одна «аронда». Бост поспешил нажать на акселератор, и мы ускользнули от них, сознавая, что нарушили все правила хорошего тона. Что касается мадам С, то я потеряла ее из виду.

В 1958 году протест против войны в Алжире, против фашистской угрозы очень сблизил нас с коммунистами. Сартр вмешался в деятельность Движения сторонников мира, потребовав, чтобы оно боролось за независимость Алжира так же, как в свое время боролось за независимость Вьетнама. В апреле вместе с Серван-Шрайбером он встретился с коммунистами в «Отель модерн» с целью создания антифашистских комитетов. И начиная с мая мы боролись бок о бок. Через Гуттузо, с которым Сартр вновь встретился весной 1958 года, он восстановил контакт с итальянскими коммунистами. В 1959 году Арагон передал ему приглашение от Орловой, игравшей Лиззи в «Почтительной потаскушке», и ее мужа Александрова. Сартр не считал возможным принять его, но когда советское посольство пригласило нас на обед, мы пошли. Там присутствовали Моруа и Арагон, предполагавшие параллельно писать историю США и СССР, Эльза Триоле, чета Клод Галлимар, Жюллиары, Дю-тур, избавивший нас от необходимости пожать ему руку. Меня посадили слева от Виноградова, который сиял, так как в ближайшее время ожидался приезд Хрущева в Париж; другим моим соседом был Леонид Леонов; двадцать лет назад я читала его роман «Барсуки», но он не говорил по-французски. И все-таки ему удалось сказать: «С философией покончено… Уравнение Эйнштейна делает бесполезной любую философию». Эльза Триоле сидела напротив меня, между послом и Сартром; волосы ее поседели, а глаза оставались очень голубыми, у нее была красивая улыбка, которая контрастировала с горечью ее лица. Когда заговорили об открытиях, позволяющих омолаживать стариков и продлять им жизнь, Эльза Триоле порывисто воскликнула: «Ну, нет! Она и так длится слишком долго, я наконец-то приближаюсь к концу, и пусть меня не заставляют возвращаться назад». У нас есть одна общая черта, сказал мне в 1946 году Камю: страх состариться. Однажды Сартр, намекая на начало романа «Конь красный», где рассказчица настолько обезображена ядерным взрывом, что скрывает свои черты под чулком, спросил автора, как она нашла мужество вообразить себя с таким жутким лицом. «Но мне стоит лишь посмотреться в зеркало», — отвечала Эльза Триоле. В ту минуту я сказала себе: «Она заблуждается: старая женщина не значит безобразная женщина. Это просто старая женщина». В глазах других — да, но не в своих собственных; когда вы переступили определенный порог, зеркало дает вам отражение обезображенной женщины. Теперь я ее понимала. После обеда я оказалась в углу салона с Андре Моруа. Я надеялась, что он расскажет мне о Вирджинии Вулф, которую он знал, но разговор не состоялся.

В октябре Ланзманн сказал мне о книге, которую он только пролистал, но она показалась ему очень хорошей: «Последний из праведников». Я не поверила. После стольких достоверных рассказов, после «Третьего рейха и евреев» Полякова чего ожидать от фантастики? Открыв книгу вечером, я не выпускала ее из рук всю ночь. Когда впоследствии роман прославился и обсуждался, я не соглашалась со многими критическими замечаниями в его адрес. Однако, перечитав роман, я была не столь категорична, обратив внимание на погрешности письма, на религиозность, проглядывающую сквозь ловкий камуфляж. Быть может даже, подлинность произведения сочетается с немного излишней хитростью; но в конце-то концов это и есть литература. «Запечатленный крик», как говорит Кокто.

Ланзманн познакомился со Шварц-Бартом и пригласил нас однажды в воскресенье вместе. Одет был Шварц-Барт как пролетарий, но над свитером с воротником возвышалась голова интеллектуала; беспокойный взгляд, нечетко очерченный рот; говорил он не останавливаясь, едва различимым шепотом. Совершенно равнодушный к светским ценностям, к деньгам, отличиям, привилегиям, славе, он между тем не выказывал раздражения в связи с возросшим интересом к себе: «Сейчас я не работаю, поэтому интервью и все прочее не мешает мне: это часть ремесла». Четыре года он старательно писал свою книгу, и ему казалось логичным делать все необходимое, чтобы ее читали. И все-таки он твердо противостоял нескромности некоторых журналистов: он не был похож на ягненка. И если он исповедовал непротивление, то потому, думается, что в этот момент оно казалось ему наиболее уместным и подходящим оружием, что не мешало ему, однако, искренне стоять на своем. Он верил в человеческую природу, в то, что она хорошая, и хотел, чтобы общество довольствовалось тем, что он именовал «человеческим минимумом», а не спешило к прогрессу; словом, он скорее был склонен к идеалу святого, нежели революционера. По этим вопросам мы с Ланзманном не соглашались с ним, но он не слишком охотно шел на споры. Непосредственный, душевный, он поначалу создавал ощущение непринужденности и беспечности; а потом становилось ясно, что, в точности сообразуя свои мысли и чувства, он создал для себя почти неодолимую систему защиты, он ни на йоту не изменил бы своих позиций, если только полностью не пересмотрел бы собственного отношения к миру. Позже мы заметили, что он не сказал нам ничего такого, чего впоследствии не сообщил прессе и телевидению; это было естественно, хотя и опровергало видимость душевного доверия, которую он создавал своей непринужденностью. Даже сведенный к немного официальной версии, рассказ о его первых шагах был захватывающим; он обладал живым умом, обаянием, слагавшимся из мягкости и гордости, резкости и терпения, искренности и уклончивости. Вместо предусмотренных мною двух часов я задержалась на все шесть. Снова я увидела Шварц-Барта, и на этот раз опять вместе с Ланзманном, в «Куполь». Успех его книги, которую оспаривали друг у друга жюри премий «Фемина» и Гонкуровской, вызвал раздражение у малоизвестных иудейских писателей; они подтолкнули Парино, зарившегося на Гонкуровскую премию для одного близкого ему по духу писателя, опубликовать статью, которая, благодаря комментарию Бернара Франка в «Обсерватёр», позабавила весь Париж. Шварц-Барта обвиняли в незначительных ошибках и, что было важнее, в плагиате. Действительно, в первой части его романа строк десять довольно близко воспроизводили пассаж старой хроники. Все это выеденного яйца не стоило. Начало было стилизацией, а чтобы скопировать тексты, надо проникнуться ими: некоторые фразы до такой степени врезаются в память, что в конечном счете принимаешь их за свои; я прошла через это, когда писала «Все люди смертны». Но, как я и предполагала, если Шварц-Барт так тщательно остерегался, то потому, что был уязвим; эти происки потрясли его. Он сел напротив меня, до дрожи стараясь сохранять спокойствие. «Конец, — сказал он, — меня это больше не беспокоит. Ночью я все трезво обдумал. Премия мне безразлична, я и так уже заработал достаточно много денег. Самое ужасное — это потерять честь, но я ее себе верну. Я исчезну на четыре года и вернусь с новой книгой, вот тогда и увидят, что я настоящий писатель». Мы заверили его, что Гонкуры не попадут в ловушку и никто из его читателей не сомневается в том, что именно он автор своей книги. Он едва слушал. «Я предпочитаю ожидать худшего, это мой метод. Я ожидаю его со всей определенностью, примиряюсь с ним и тогда ничего уже не боюсь».