Дмитрий Олейников - Бенкендорф

Особняком располагался кабинет Александра Христофоровича; он и при последующих владельцах сохранял обстановку николаевской эпохи, поскольку оставался кабинетоммемориалом.

Снова предоставим слово потомку, Сергею Михайловичу Волконскому:

«В фалльском доме, таком светлом, приветливом, есть одна комната, в которую мы, дети, входили с некоторым страхом, — мрачная, молчаливая, в которой никогда никто не сидел. Это был кабинет моего прадеда Бенкендорфа. Перед большим письменным столом большое с высокой спинкой кресло; на столе бронзовые бюсты Николая I, Александра I, родителей Бенкендорфа. Вообще много бронзы — модели пушек, в маленьком виде памятники Кутузову и Барклаю де Толли; пресс-папье — кусок дерева от гроба Александра I, оправленный в бронзу, увенчанный короной. Много портфелей с гравюрами, планами; высокие шкафы с книгами, медали в память двенадцатого года…

Висела там известная акварель Кольмана — декабрьский бунт на Сенатской площади: бульвар, генералы с плюмажами, с приказывающими жестами, солдатики с белыми ремнями по тёмным мундирам и в пушечном дыму памятник Петра Великого… В этой комнате все вещи как-то особенно молчали. Там пахло стариной, большей давностью, чем в остальном доме; там всегда хотелось спросить кого-то: „Можно?“»68.

Но во времена Бенкендорфа кабинет был не декоративным, а рабочим: граф не оставлял своих служебных обязанностей. Посыльный из столицы, пересекающий залу и спешащий к хозяину дома, — характерная деталь картины усадебной жизни. «Здесь Бенкендорф и его семья искали отдохновения от мирских забот, точнее говоря — хотели бы найти, если бы мир с его заботами не торопился следовать за ними, не отпуская от себя», — писала английская путешественница и художница Элизабет Ригби, неделю гостившая в Фаллеб9.

Сергей Волконский подтверждает: «В Фалле жили людно, разнообразно. Можно сказать, на большой дороге, на европейской дороге. С Петербургом постоянное сообщение: курьеры, фельдъегеря, адъютанты; за полторы версты не доезжая Фалля, по Ревельской дороге… стоял маленький домик — конечно, готический, — маленький красный домик, в котором курьеры, фельдъегеря и адъютанты переодевались, прежде чем являться к графу»70.

Время от времени из Ревеля приходил пыхтящий пироскаф и высаживал пёструю толпу петербургского высшего света. Дом всегда был полон гостей. Для «обычных» путешественников, желающих осмотреть парк (постоянно открытый для всех) или дом (он, по примеру петергофского Коттеджа, был доступен в отсутствие хозяев), был отдельно поставлен трактир «Село Сосновка». Для знатных визитёров, по давней усадебной традиции, выстроили отдельный флигель, который ещё называли «церковный дом» — по небольшой домовой церкви Святых Захария и Елизаветы (имя покровительницы подобрано в честь хозяйки, Елизаветы Григорьевны). Ступени церкви были застелены ковром, вышитым дочерью Александра Христофоровича: лотосы по малиновому фону… Иконы в храме — подарок Николая I (их подносили императору в монастырях во время путешествия по Италии, а он отдавал Бенкендорфу «для Фалльской церкви»)71.

Литургию проводил священник, специально приезжавший из Ревеля вместе с церковным хором: служили по воскресеньям, по праздникам и в особые дни визитов членов августейшей фамилии.

Визиты эти начались в 1832 году, едва чертежи Штакеншнейдера превратились в реальность. Дочери императора, великие княжны Мария, Ольга и Александра, отправившиеся летом на модные в то время ревельские морские купания, заехали в Фалль и положили начало традиции: с северной стороны дома, на лужайке, они посадили первые берёзки; каждая была обнесена решёткой с датой и именем гостьи72.

А на следующий год Бенкендорф записал: «…Государь с императрицей почтили посещением мой скромный Фалль. Это было 27 мая, день перехода нашей армии через Дунай в 1828 году. Государь, вспомнив о том, милостиво отозвался, что ему приятно провести этот день у меня»73. Николай и Александра тоже добавили по деревцу к памятной «августейшей» рощице. Инструменты, которыми императорская чета сажала деревья (изящная игрушка для императрицы, гигантская лопата для императора, каждая с соответствующими памятными надписями), сохраняли в Фалле как реликвию. Этими «историческими» лопатами пользовались величества и высочества, сажавшие свои берёзы и каштаны на протяжении следующих десятилетий.

«Сады, дом, убранство — всё понравилось государю»; польщённый хозяин представил и рекомендовал высочайшим гостям главного творца усадьбы, Штакеншнейдера. Наградой строителю стали благосклонность коронованных особ и место архитектора при дворе великого князя Михаила Павловича. Уже в 1834 году новую знаменитость возвели в звание члена Академии художеств; академик Штакеншнейдер стал получать заказы от императорской семьи. В 1836 году по ходатайству Бенкендорфа архитектор получил русское подданство и окончательно превратился из Генриха Иоганна в Андрея Ивановича. Ещё через год ему оплатили поездку за границу — на год! — для изучения западноевропейской архитектуры74. Потом в его биографии будет постройка Мариинского дворца, открывшего череду великолепных «больших» творений Штакеншнейдера; будут работы в Эрмитаже и Петергофе, профессорство и всеобщее признание… А Фалль останется первой — и весьма удачной — «пробой пера».

Под стать дому был и гигантский парк. От «августейшей» рощицы и стоявшего неподалёку огромного тополя, чья крона образовывала беседку, начинались бесконечные парковые дорожки, на которых были установлены подарки именитых гостей — чугунные скамейки с памятными надписями, а то и фамильными гербами дарителей. Была среди них и скамейка от М. С. Воронцова, навещавшего больного друга летом 1837 года: чугунное литьё, герб Воронцовых и девиз Semper immota fides («Всегда неколебимая верность») в романтичном окружении зелени, цветов, земляники…

Одна из дорожек выводила к мосту, построенному по оригинальному проекту А. Ф. Львова — не только выдающегося музыканта, но и талантливого инженера: «Прелестное сооружение, весь на воздухе и только концами упирается в берега. Он весь лёгкой дугой, а под дугой прямой прут, который как бы стягивает концы»75.

«Местоположение и быстрота реки требовали моста на цепях, — рассказывал Львов о своём творении, — но граф никак не хотел, чтобы на берегах были поставлены какиелибо возвышения, необходимые для цепей, говоря, что они скроют лучшие виды из дома… Я… решился сделать опыт в Петербурге, построив мост в натуральную величину на платформе… и с радостью увидел, что удачно привёл в исполнение родившуюся во мне совершенно новую мысль… Модель моя была совершенно удовлетворительна, так что я за лучшее счёл её собрать и отправить в Фалль, куда и сам поехал. В несколько дней мост был поставлен на месте, и когда, сняв подмостки, я увидел его на крутых берегах, как ленточку, переброшенную с одного берега на другой, я был в восторге и какой-то необъяснимой боязни. На середине моста я прибил медную доску с надписью: „от преданного и благодарного Львова, 30 августа 1833 г.“ (день именин графа Александра Христофоровича. — Д. О.). В каком был восторге добрый мой начальник, когда он увидел мост! Он не знал, как благодарить меня, всем рассказывал, что я сделал чудо, всех из Ревеля созывал смотреть мост. Император Николай Павлович, увидев мост, выразился: „Это Львов перекинул свой смычок“»76.