Иван Рахилло - Московские встречи

У заводского ангара стоял широкоплечий, большелобый человек с суровым, обветренным лицом. У него были внимательные синие глаза.

— Чкалов. Испытатель лётной станции, — представился он низким баском, ударяя по-волжски на «о».

Вначале Чкалов производил впечатление неповоротливого, медлительного увальня, но это впечатление обманчиво: достаточно было немного поговорить с ним, чтобы определить в нём тонкого и умного собеседника с широким мышлением и смелой фантазией.

Я напомнил о том, как он когда-то пролетел на самолёте под Троицким мостом.

— Было такое дело.

— И не боялись зацепиться крылом?

— Не боялся. Я так чувствую сам габариты крыльев, что никогда не зацеплюсь. Так же, как каждый человек свои расправленные руки.

Испытатели — народ смелый, но и осторожный. И это естественно: одна ошибка — и дорогая машина разбита…

Я исподволь наблюдал за Чкаловым и думал: как ярко и властно запечатлелись в нём лучшие черты человеческого характера — воля, отвага, трудолюбие, настойчивость. Какой у него красивый открытый лоб и смелые орлиные глаза!

Но Чкалов был не только смелым лётчиком. Талантливый самородок, он стремился к знаниям, любил науку, искусство, литературу. Это расширяло его кругозор, помогало в труде.

— Моя жизнь не была прямолинейной, — говорил Чкалов. — Налетав сотни часов, я заскучал. Я совершал порой слишком рискованные полёты, любил выделывать фигуры на непозволительной высоте, у самой земли. Тяжело переживал я свои порывы… И лишь впоследствии, на работе лётчика-испытателя, я нашёл самого себя. Я и теперь не останавливаюсь перед риском, но это уже риск другого порядка. В работе применяешь теперь все достижения современной науки… Да, кроме того, я заветное слово знаю… — добавил он улыбаясь.

— А что это за слово такое? — полюбопытствовал я.

И Чкалов вспомнил о своём детстве, об отце, о старом кузнеце Ермолае, о своих первых полётах и о многом другом, интересном.

С той памятной встречи я и стал вести свои записи о Чкалове.

К личным наблюдениям добавились воспоминания родных и близких Валерия Павловича, его жены Ольги Эразмовны, рассказы Байдукова и Белякова, товарищей его детства и юности. Были изучены многие документы и письма.

Всё это и получило свое отражение в рассказах.

Всё было, как уговорились. Свидетели стояли на откосе. Тройка удалых коней, выпуская из ноздрей прямые розовые струи пара, ожидала на дороге, нетерпеливо встряхивая бубенцами.

Одетая в снежную шубу, празднично сияла на февральском солнце уходящая в серебристую морозную даль широкая Волга. Отлакированная полозьями дорога, петляя по горе, уходила вниз.

Яшка, нахально ухмыляясь и крепко натягивая одной рукой алые вожжи, самодовольно рубил кнутом пушистый нетронутый снег.

Валерий стоял на лыжах у самого края откоса и, полуобернувшись, глядел исподлобья на Яшку, на его новую меховую шапку с зелёным верхом, на синий кучерской армяк, туго обхваченный пурпурным кушаком, на толстые пьяные губы ямщика.

Его хозяин, купец Колчин, надменно заложив руки за спину, мелким шажком сквалыги суетливо прохаживался по откосу. Отец Валерия, старый котельщик Павел Чкалов, вызывающе отставив ногу и слегка побледнев, стоял в стороне, в окружении своих друзей из затона. Глаза его из-под тёмных бровей грозно устремлены на Колчина. Широкий в плечах, он славился силой на всю Волгу. Он мог один побороть семерых. В своём деле ему не было равного по мастерству: тридцатипятифунтовой кувалдой он играючи бил с утра до вечера. Старые котельщики говорили, что Павел мог отковать серьгу.

Павел Чкалов в компании с багермейстерами Пименовым и Малаховым и знакомым машинистом парохода «Стрежень» взяли у купца Колчина в складчину в длительную рассрочку шестидесятисильный буксирчик. Половину суммы внесли сразу. Не имея ни опыта, ни капитала, Павел Григорьевич принял на себя руководство «делом».

Купец Колчин, богатый старообрядец, подделал векселя и подал заявление в суд, доказывая, что денег ему компаньоны будто бы не уплатили. Буксирчик поставили на прикол. Прокурор обнаружил в векселях подчистку. Затеялась судебная тяжба. Суд присуждал дело в пользу Павла Григорьевича Чкалова и его друзей, но купец каждый раз обжаловал дело в высшую инстанцию и дошёл уже до сената. Эта история тянулась несколько лет. Павел Григорьевич осунулся, постарел. Люди хотели помирить его с Колчиным, однако гордость не позволяла ему уступить. Завидев издали котельщика, купец кричал:

— Иди ко мне, Павел Григорьевич, договоримся!

— Я с жуликами не договариваюсь! — хмуро гудел котельщик.

— Что же, не умеешь шить золотом, бей молотом!

И они снова расходились в разные стороны.

На масленой в Василёве обычно устраивались катания на тройках с расписными дугами, яркими лентами и цветами. Колчинский кучер Яшка куражился перед затонскими котельщиками, что резвее их тройки не сыскать на всей Волге.

— На словах, что на гуслях, а на деле, поди, балалайка? — подзадоривали его котельщики.

— В пустой бочке и звону много!

Яшкино бахвальство разозлило Павла Григорьевича.

— А ежели с горы? — угрюмым баском поддел он кучера.

— Хоть с горы, хоть на гору! — неожиданно выпалил из-за его спины самодовольный голос Колчина. Павел Григорьевич и не заметил, как сзади подошёл его заклятый недруг. — С горы их и с ветром не догонишь.

Котельщик сощуренно покосился на купца и вдруг, увидев мчавшегося на лыжах сына, предложил:

— А давай, кто скорей Волги достигнет: твоя тройка или мой Волька. Он обдерёт вас обоих вместе с вашей хвалёной тройкой.

— Это кто же? — поднял брови купец. — Уж не твой ли лобастый буйволёнок?

Маленькие глазки Колчина от изумления остановились, сверкая, как два вбитых гвоздика. Он люто, не мигая, глядел на обидчика: при всем честном народе ему, купцу первой гильдии, говорят такие оскорбительные слова! И кто? Какой-то котельщик, голь перекатная! Купца взял азарт.

— Ставлю буксир!

— Люди, будьте свидетелями!

Ударились об заклад.

— Ужели не отступишься, Павел? — ехидно подковырнул Яшка старого котельщика, хитро прижимая кнутовищем веко левого глаза: так, ему казалось, выходило обидней.

Павел Григорьевич ничего не ответил.

Крутоплечий, светловолосый подросток с открытым, смелым лицом стоял на лыжах у самого края обрыва и молча исподлобья разглядывал подвыпившего кучера. Шапка-ушанка плотно обтягивала его лобастую голову, а в добрых синих глазах будто остановилось задумчивое небо.

Вся слобода собралась на косогоре. Отступать уже было поздно, недостойно. Валерий плотнее натянул ушанку и в последний раз оглядел дорогу, она была ему хорошо знакома: каждый день скатывался он по ней на лыжах, обгоняя своих сверстников.