Михаил Вострышев - Целиковская

— В роли "царихи" (как ее называл Эйзенштейн) мне пришлось лежать в гробу. Как же мне было неуютно! А снимали долго, я прямо чувствовала, что у меня от ужаса волосы начинают на голове шевелиться!

Кстати, она бережно хранила его рисунки с шуточными каламбурами и стихами. Тот же Эйзенштейн говорил:

— Хотите узнать страну, идите на рынок и на кладбище, все станет понятно.

Вот мы за границей и следовали урокам великого мастера — ходили на рынки, кладбища, но и, конечно, в художественные галереи. Живопись и архитектура — как же без этого? Перед поездкой в Бельгию долго говорили о Мемлинге, "обязательно Мемлинг!" Но и без музыки — никак! Поэтому — все оперные и концертные залы. Люся была вечной ученицей, и меня этим вдохновляла. Р.Н.Симонов всегда говорил:

— Учитесь, наблюдайте, познавайте мир и всегда учитесь всему! Наблюдение — это основа жизни актера.

Люсин девиз: "Я — клоун" — и она показывала с ходу всех и вся. Самые надменные и великие личности в ее показах и клоунадах становились глупыми и ничтожными. Любимая ее фраза: "То, что смешно, уже не страшно!" И, идя с очередного приема, говорила: "Ну что? Как всегда работала клоуном". Понятие "клоун" было для нее выше всего. Но этого жизнерадостного "клоуна" судьба ставила порой в очень тяжелые ситуации, и даже искусство воображения было бессильно. Какое мужество пережить банальную подлость. Ведь что-то великое можно понять и простить, но уровень пошлости тем и примечателен, у него нет уровня. С этим Люся не смирялась. Она всегда была бойцом!

За Таганку — ради Бога!

За друзей — на танк и баррикаду!

"Людмилец! — скажи, если что, я закрою амбразуру!"

Конечно, кто мог заменить ей Эйзенштейна?!! Где бы нашлись люди, равные ей?! Она нашла Сахарова, Солженицына, Пастернака, с ними дружила "без страха и упрека" — хотя это было даже для Целиковской, которую узнавали воробьи на улицах и чирикали: "Целиковская!" — даже для нее это было великой роскошью — существовать на грани риска. У нее не было чувства страха вообще. Если и была тревога, то только за обожаемого сына Сашеньку, который в детстве много болел, а потом пошел не по пути искусства, он закончил Бауманский институт, или переживания за любимого внука Карика.

Их дом на улице Чайковского напоминал одновременно избу-читальню, просветительский центр, фабрику-кухню. Все рукотворное — сами солили, мариновали, пекли, пошивочный цех: сшить занавески — раз плюнуть, связать свитер за один вечер — пожалуйста. Весь любимовский интеллектуальный штаб обедал и вырабатывал идеи, и всех надобно накормить и приветить! Если не падала от усталости после всего этого, садилась за рояль и пела романсы. Вот такая была женщина!

Денег у нее никогда не было в достатке, т. е. никаких сбережений — все тратилось на жизнь и, когда кто-то просил взаймы, отправляла ко мне: "Людмилец! Одолжи, это хорошие люди, отдадут!"

Однажды, в солнечной и божественной Италии, Юрий Петрович отдал ей весь гонорар за спектакль, который он ставил в Милане, по тем временам целое состояние. Она положила его в сумочку, а сумочку тут же украли в сырном магазине. И как они это восприняли? Всем рассказывали как анекдот и смеялись над своим ротозейством.

Если у меня возникала неразрешимая, как мне казалось, проблема, я долго ныла и выспрашивала: "Как быть?!" Ответ ее был короткий и четкий: "Да что ты все, как быть да как быть? — Высмеять!" На все мои дни рождения прибегала первой: "Людмилец! Я тебе пирожок испекла!" Традиционное блюдо — пирог с капустой. Я всегда говорила: "Люся! Это не пирог, это поэма экстаза!" "Людмила! Как ты странно водишь машину — спорадически и корпускулярной Сама она лихо водила синенький "Москвич" с полосатыми чехлами, красными в белую полоску, которые сама же и сшила, а на ветровом стекле висела Леонардова "Мадонна Лита". Кстати, когда Любимова останавливал гаишник, а было это в советское время, милиционер, бывало, говорил:

— Вы иконку-то снимите.

Тот всегда отвечал, указывая на Мадонну:

— Это же моя жена!

Целиковскую же иногда в шутку представлял:

— Это дочь великого ученого Циолковского.

А наши гастрольные эскапады! Люся меня прозвала "Епиходыч, или 33 несчастья", а я и рада была ее рассмешить. То ключи уроню в шахту лифта, то заграничный паспорт потеряю и т. д. В Румынии, например, мы пошли завтракать, это за границей, где тогда все наши следили, кто как себя ведет. Я иду после завтрака по лестнице и чем-то звякаю. Люся была иногда очень наивна и смешлива…

— Людмил, а чем ты звякаешь?

Я говорю:

— Сама удивляюсь.

Оказывается, на подол платья (тогда носили макси) почему-то, может быть медом, приклеилась ложка из ресторана. Пришли в номер, я ее отклеила и стала рассуждать, умирая от смеха, что с ней делать? Ведь подумают, что сперли…

Люсины команды!.. А она командир! Я старалась ее команды выполнять молниеносно. Однажды вместо вилки кипятильника вытащила из розетки лампу, а кипятильник благополучно остался на столе, где лежала пресса — любимое Люсино занятие — скупить все газеты, чтобы быть в курсе. Не прошло и минуты, как все это вспыхнуло и загорелось. Я кинулась за водой в ванную, но не тут-то было. Дверь заклинило. Я сижу в ванной, а Люся тушит пожар одеялом и валится от смеха: "Епиходыч!"

Она увлекалась преферансом и перед поездкой на очередные гастроли говорила:

— Я прикажу директору, чтобы нам дали люкс!

(Эти наши тогдашние люксы — две комнаты, где зимой дуло из всех щелей, а летом можно было задохнуться от жары, но где непременно должен был стоять холодильник.) И всю ночь раздавалось: "Раз, пас, мизер, без двух". Я в эту игру так и не научилась играть, лежала и читала, а Люся наутро пытала:

— Ну, что там твой Соловьев открыл?

Я увлекалась Владимиром Соловьевым и излагала ей, как умела, теорию премудрой Софии.

— Ну, ну, интересно. Я еще к этому не пришла. Не торопи, освою.

И освоила и пошла дальше.

А Люсин юбилей в Ставрополе!

Ведь всех надо накормить, всех надо угостить! Начала готовиться задолго и каждый день приносила с базара то дыни, то арбузы, то еще какие-то фрукты, ягоды. В результате я лежала, задыхаясь от ароматов, и наконец взмолилась:

— Люся! Я задыхаюсь! Уже лежу, как на бахче.

— Ничего, Людмилец, я буду проветривать!

Устроили потрясающий бал, это было ее 70-летие. Все веселились и были счастливы ее гостеприимством и широтой души.

Как она любила людей, умела их обогреть, всем помогала! Всех приветить, выхлопотать квартиру, устроить в поликлинику, добыть врача, всем помочь! Она была вечным ходатаем по делам:

— Так, сейчас съездим, все уладим, только подожди, накрашусь, чтобы быть похожей на Целиковскую.

Сама за рулем, сама повар, сама добытчик, сама парикмахер, все сама. У нее никогда не было никаких помощниц. Маму, Екатерину Лукиничну, обожала, а Екатерина Лукинична, если сама не участвовала в готовке, лежала на кровати, читала, философствовала и давала указания.