Эрик Дешодт - Людовик XIV

У парламента есть память, он помнит, что завещания Генриха IV и Людовика XIII были признаны недействительными. То же самое произойдет и с этим эдиктом и усиливающим его содержание завещанием, в одном из пунктов которого будет сказано: «Наше намерение таково, что заключенные в нашем эдикте положения в отношении герцога дю Мена и графа Тулузского всегда будут оставаться действительными, так что ни ныне, ни впредь никто не имеет права отменить то, что мы объявили нашей волей». Людовик демонстрирует здесь верх некомпетентности.

Хотя можно предположить, что король делает это просто для своего спокойствия, ибо сам он, равно как и парламент, не обольщается относительно будущего этого решения. 26 августа 1714 года, вручая свое завещание первому президенту парламента и прокурору д'Агессо, он говорит им: «Пример королей, моих предшественников, и пример завещания короля, моего отца, не позволяет мне оставаться в неведении в отношении того, что может случиться с моим завещанием; но этого хотели, меня мучили, меня не оставляли в покое, что бы я ни говорил. Ну что ж! Я купил мой покой. Вот это завещание, возьмите его, и пусть с ним будет то, что будет. По крайней мере, меня оставят в покое и я больше не услышу об этом ни слова».

«Этого хотели», «меня мучили», «меня не оставляли в покое»… Слова безмерно уставшего человека.

Но на следующий день он возвращается к этому вопросу и при участии мадам де Ментенон и отца Летелье пишет тому, кто его мучил и не давал покоя, — герцогу дю Мену: «Вы этого хотели; знайте, как бы я вас ни возвышал, какое бы положение вы ни занимали при моей жизни, после моей смерти вы станете ничем и вам придется доказать, если сможете, что вы действительно достойны того положения, каковое вы имели, пока я был жив».

С этим вопросом покончено, но остается кризис Церкви, который он сам спровоцировал, добившись от Климента XI буллы Unigenitus . А потому о покое остается только мечтать. Вот тогда и возникает замысел созыва национального собора.

Король объявит от имени королевства и своего духовенства о том, что поддерживает буллу Unigenitus Dei Filius . Парламент зарегистрирует эту декларацию. Национальный собор будет созван для того, чтобы осудить архиепископа Парижского и его приверженцев. Таким образом, Ноай вынужден будет уйти и янсенизм будет уничтожен.

Чтобы получить на это согласие папы, в Рим отправляется маркиз де Гурне. Но папа не может допустить, чтобы французские епископы выносили решение по вопросу доктрины, находящееся исключительно в его компетенции. Королевский посланец возвращается ни с чем.

Ну что ж, решает Людовик, можно обойтись и без папы. Разве не он первый в ответе за судьбу французской Церкви?

Это было в июне 1715 года, жить ему оставалось лишь два месяца. Собор назначен на 1 сентября. Именно в этот день он и умрет.

В эти два последних месяца очень много внимания уделяется булле Unigenitus . Нужно зарегистрировать прилагаемую к ней декларацию «согласных» епископов, но всё идет не так гладко, как задумано. Генеральный прокурор д'Агессо — против. Парламент на его стороне. 8 августа Людовик принимает его в Марли, чтобы выслушать доводы, которые ему в высшей степени неприятны: они напоминают ему старинные ремонстрации, которые он запретил 50 лет назад, придя к власти. В ответ он назначает заседание парламента, на котором будет лично присутствовать, чтобы силой заставить зарегистрировать декларацию. 11 августа он вызывает д'Агессо в Версаль. Генеральный прокурор, отправляясь туда, вполне допускает, что ночевать ему придется уже в Бастилии. Жена поддерживает его: «Идите, сударь, и поступайте так, как если бы у вас не было ни жены, ни детей. Мне легче пережить ваше заточение в Бастилию, чем знать, что вы поступились честью». В Великом веке честь превыше всего.

Д'Агессо отказывается идти на уступки. Король приходит в неслыханную ярость. Он слишком устал, чтобы ехать в Париж и лично проводить заседание парламента, а непреклонность прокурора выводит его из себя. Говорят, что он топал ногами, стучал тростью по мраморному полу и даже схватил генерального прокурора за шиворот с криком: «Я приказываю вам требовать регистрации моей декларации!»

Это тот самый д'Агессо, чья статуя возвышается ныне перед Бурбонским дворцом в Париже, на выходе с моста Согласия.

За два последних года своего правления, номинально длившегося 72, а реально 54 года, Людовик, ослабевший, почти угасший, кажется тенью того светила, у которого нет тени, ибо от него одного исходят все тени Вселенной.

Король, находящийся, с одной стороны, под властью своего духовника, а с другой — под влиянием своей жены (правда, пока еще неясно, до какой степени), пребывает в мрачном настроении, вызывающем у него отвращение к своему ремеслу, каковое он некогда считал великим, благородным и восхитительным. Его ожесточение против янсенизма превратило в серьезный кризис затянувшуюся, бесконечную, как звук рога Роланда [157] Имеется в виду герой «Песни о Роланде» — старофранцузской эпической поэмы, впервые записанной в XII веке и рассказывающей о гибели отряда войска Карла Великого, возвращавшегося в 778 году из похода в Испанию. в Ронсевальском ущелье, ссору второсортных теологов, не имеющую ни малейшего отношения к Вере, Надежде и Любви, какими их представляли себе христиане не только тогда, но и во все времена. Однако это личное ослабление короля не затронуло первой и важнейшей сферы правления, сферы войны и мира.

Людовик XIV на закате своих дней, разочарованный, усталый, раздраженный, благочестивый лишь по привычке, тем не менее, ни в чем не уступает торжествующему королю времен Нимвегенского мира, когда Франция была образцом для всей Европы и одновременно ее грозой. Он даже превосходит того короля, ибо одно дело диктовать свою волю, обладая огромными силами и великими полководцами, и совсем другое — заключить победный мир, когда государство испытывает недостаток всего и вся. Ибо завершение Войны за испанское наследство является, возможно, самым большим личным успехом Людовика XIV.

В отличие от окончания Деволюционной, Голландской войн и войны против Аугсбургской лиги, когда король, по мнению его приближенных и общества, был слишком уступчив по отношению к врагу, теперь, в 1713 году, когда усталость была так велика, что даже самые воинственные готовы были заключить мир как можно быстрее, лишь бы поскорее покончить с этим кошмаром, король в одиночку противостоял этой всеобщей усталости, и заслуга его была тем очевиднее, что сам он приближался к концу жизни.

Конец худшей из войн этого царствования был для Франции неожиданным. Он не имел ничего общего с решениями, принятыми коалиционными силами на конференции в Гертрёйденберге, имевшими целью уничтожение Франции. Радикальное изменение ситуации было делом рук короля. Виллар — не говоря уже о прочих — готов был немедленно начать переговоры, не торгуясь о мелочах, поскольку спешил насладиться своей славой. Но Людовик был тверд. «Я желаю мира, — написал он маршалу, — но ничто не заставит меня торопиться с его заключением. Если переговоры в Раштатте продолжатся, вы наверняка заставите принца Евгения принять основные из желательных для меня условий. Если же он прервет переговоры, вы мне окажете еще большую услугу и я буду вам более благодарен за твердость, которую вы выкажете в исполнении моих приказов, чем если вы заключите мир, противный как моей славе, так и нынешнему положению дел».