Сергей Тепляков - Век Наполеона. Реконструкция эпохи

Гостиный двор был целиком во власти огненной стихии, разрастался пожар возле Яузского моста, угрожая дворцу заводчика Баташова, служившего резиденцией Мюрата. Французы, действуя вместе с русскими, отстояли дворец, но деревянные здания вокруг погибли полностью. 3 сентября пожар также бушевал на Покровке и в Немецкой слободе. Неожиданно запылали казенные хлебные магазины, располагавшиеся вдоль берега Москва-реки и взорвался артиллерийский склад. Утром казаки на глазах французов подожгли Москворецкий мост. Когда в тот же день французские генералы и офицеры направились в Каретный ряд, чтобы выбрать себе роскошные экипажи, то вскоре вся улица оказалась во власти пламени. В ночь с 3 на 4 сентября были уничтожены и комиссариатские барки, севшие на мель на Москва-реке. В эту же ночь поднялся сильный ветер, и к утру Белокаменная превратилась в бушующее море огня. В дальнейшем пожар стих, однако в отдельных местах возникали его новые очаги, горевшие вплоть до выхода французской армии из Москвы».

В одном из своих писем французский интендант Анри Бейль, ставший потом писателем Стендалем, описывал, как 3 сентября он со своими товарищами и слугами пытался выбраться из пылающего города. Порядок в армии, мягко говоря, хромал: «На наших глазах некий Савуа, конноартиллерист, пьяный, бил плашмя саблею гвардейского офицера и осыпал его бранью. Он был неправ, и дело кончилось извинениями. Один из его товарищей по грабежу отправился в улицу, объятую пламенем, где вероятно и погиб», – пишет Анри Бейль. И дальше: «Мой слуга был совершенно пьян. Он натащил в коляску скатертей, вина, скрипку, которую заграбил для себя (…) Пожар был далеко от нас и окутывал весь воздух на далекое расстояние и большую высоту дымом какого-то медного цвета…».

Стендаль в обозе генерала Дарю, которому подчинялся, пытался выехать из Москвы. Однако по ошибке обозники въехали прямо в середину пожара и только в одиннадцать вечера 3 сентября выбрались из города. Первое, что они увидели, была «громадная пирамида, которую образовали вывезенные из Москвы мебели и фортепьяны» – ведь было же дело французам таскать из огня шкафы и буфеты!

Пожар выгнал из города не только вступившие в нее войска, но и остававшихся в ней жителей, которые устроили неподалеку целые «лагеря беженцев».

Потомки спорят, кто же решил сжечь Москву, а для очевидцев и современников это вопросом не было. «Ростопчин постоянно устраивает новые поджоги; остановится пожар на правой стороне – увидите его на левой в двадцати местах, – писал в письме Стендаль. – Этот Ростопчин или негодяй, или Римлянин».

Тот же Бургонь пишет о многочисленных группах поджигателей, которые встречались ему и его товарищам постоянно. Дворец, на охрану которого гвардейцы были отряжены 7 сентября, был подожжен буквально у них на глазах: «огонь показался сразу в 12–15 местах, – писал Бургонь. – Видно было, как он вылетал из окон чердаков». Уже 4 сентября был отдан приказ расстреливать всех, кто уличен в поджоге. Экзекуции проводились на площади, получившей у французов название «Площадь повешенных», так как расстрелянных потом вздергивали на фонарях – для примера. Правда, пример был обратный: «местные жители падали ниц вокруг этих виселиц, целуя ноги повешенных и осеняя себя крестом» – записал Констан. (Историк Москвы Михаил Пыляев пишет, что вешали на Тверском бульваре напротив принадлежавшего Римскому-Корсакову дома, который под номерами № 24 и 26 существует до сих пор).

Генерал Михайла Воронцов в воспоминаниях пишет о пожаре Москвы: «Я ничего не буду говорить о том, как это могло случиться, скажу только, что когда под Смоленском мы соединились в Первой армией, мы слушали о твердой решимости сжечь Москву, нежели оставить ее, изобилующей всевозможными запасами, неприятелю, и все внимали этому с восторженностью и ликованием».

18 июля, перед отъездом Александра Первого из Москвы, Ростопчин спросил у него, как ему действовать на посту московского главнокомандующего. Император отвечал: «Я даю вам полную власть действовать, как сочтете нужным. Как можно предвидеть в настоящее время, что может случиться? Я полагаюсь на вас».

В письме от 6 августа Ростопчин писал Багратиону, совершенно не стесняясь в выражениях: «Хочет Наполеон Россию проебать и сделать из нее блядь. А я так думаю, она целкой останется». Подсознательно предвидя логическим своим умом неизбежное, Ростопчин не хотел, чтобы Москва оказалась в одном ряду с Веной и Берлином, куда Наполеон входил по первому своему желанию, как завсегдатай в публичный дом. Москва представлялась Ростопчину девственной плевой России, а Наполеон – охотником за этой девственностью. Ростопчин решил, что если уж придется хоронить Россию, то в белом девичьем гробу.

12 августа он писал Багратиону: «Когда бы случилось, чтобы вы отступили к Вязьме, тогда я примусь за отправление всех государственных вещей и дам на волю каждого убираться, а народ здешний, по верности государю и любви к отечеству, решительно умрет у стен московских, а если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу: не доставайся злодею – обратит город в пепел. (…) О сем недурно и ему дать знать, чтобы он не считал на миллионы хлеба, ибо найдет он уголь и золу…».

Денис Давыдов в своих воспоминаниях писал: «Граф Ростопчин на Поклонной горе, увидав возвращающегося с рекогносцировки Ермолова, сказал ему: «Алексей Петрович, зачем усиливаетесь вы убеждать князя защищать Москву, из которой уже все вывезено; лишь только вы ее оставите, она, по моему распоряжению, запылает позади вас».

И она запылала… «Мы никак не хотели верить, что пламя пожирало Москву, и полагали, что горит какое-нибудь большое селение, лежащее между нами и нашей столицею, – писал Николай Муравьев. – Свет от сего пожара был такой яркий, что в 12 верстах от города, где мы находились, я ночью читал какой-то газетный лист, который на дороге нашел».

Полыхало так, что даже дождь, шедший, по свидетельству Бургоня, 5 сентября, нисколько не утихомирил огня. Французы, исследовавшие город на предмет провианта и ценностей, оказавшись окружены пламенем, чаще всего искали укрытия и оставались в нем, дожидаясь, пока все вокруг не выгорит дотла.

Москва горела две недели. Наполеон смотрел на это со все увеличивавшимся ужасом. В некоторых книгах приводят цитату, якобы взятую из его дневника: «Как фантастичен Вергилий, у него Троя будто бы сгорела за одну ночь».

В страшном огне сгорели дома, имущество, люди. Москва выгорала кварталами. От Московского университета остался только больничный корпус и ректорский домик. Сухарева башня Кремля выгорела изнутри – огонь уничтожил весь хранившийся в ней архив. Были уничтожены полная редкостей библиотека Бутурлина, Петровский и Арбатский театры. Сильно пострадал дом Пашкова – тот самый, где до войны в пруду плавали лебеди, а по парку бродили павлины. Сгорел Слободской дворец, где в июле московское дворянство и купечество приветствовало царя. Сгорели почти все дома по Никитской, Гостиный ряд и все лавки, Немецкая Слобода, и еще сотни каменных и деревянных домов. Выгорело здание Английского клуба вместе с обстановкой. (Строивший этот дворец 74-летний архитектор Матвей Казаков, выехавший из Москвы незадолго до сдачи в Казань, узнав о гибели его и многих других своих творений, слег и 26 октября умер).