Александр Бенуа - Дневник. 1918-1924

Получена еще карточка от Коки с угрозой, страшно рассердившей Кулечку, что он больше не будет писать, так как он не получает ничего от нас. Сказать кстати, меня поражает, что Кулечка как-то совсем охладела к писанию. Она говорит, что на нее так действует сознание, что все письма читают. В этой карточке он говорит, что Ида уезжает 24-го. Итак, получается шанс, что мы ее там не застанем, но вот именно это свидание меня более всего отталкивает от поездки. Передо мной две альтернативы: 1) быть может, она и впрямь хочет ставить «Идиота» со мной. В таком случае, несомненно, получится такая же мерзость, как в прошлом году, и даже еще хуже, ибо что эта дура понимает в Настасье Филипповне? 2) Она теперь финтит только для того, чтобы реализовать максимум мщения на моей персоне. Ведь она лично до сих пор ничем не ангажировалась (снова не приняла Коку!), на мое письмо не потрудилась ответить, и очень возможно, что она со злорадством ждет момента моей окончательной Каноссы или оставить меня с носом [46] Это в полной мере произошло лишь в 1934 году. — Прим. А.Н.Бенуа. .

Эти дни я был в городе и лишь вчера вечером вернулся. Акица, сопровождавшая меня на сей раз специально для того, чтобы Моте дать подышать свежим воздухом, осталась еще до завтра там, для того чтобы взять ванну (здесь усердствующий в любезностях Макаров поставил ванну) и вымыть голову; великая мастерица Мотя, вернувшаяся вчера днем, была в восторге от своего пребывания в Гатчине, от Татана, который в нее буквально впился.

В понедельник, 28 июля, снова был у Добычиной, во вторник, 29 июля, вечером, она с двумя мужьями была у нас. С ними же одновременно были и супруги Добужинские. Он совершенно растерян вследствие затянувшейся ликвидации. Она более чем когда-либо жадная и мелочная. Их огорчает брак Стивы с на удивление некрасивой, беззубой особой. Везут они с собой и фрейлину Анну, так как Елизавета не желает сама заниматься хозяйством. Мне в дар ДобужинскийС (как его теперь прозвали по-литовски) принес несколько фотографических карточек и плохих стереоскопов.

В понедельник, 28 июля, днем был Совет Эрмитажа, а затем я с Тройницким отправился в Акцентр (на Садовой) узнавать о командировке, но там ни меня, ни Тройницкого, остававшегося еще часа два, до главного сановника (Кристи) не допустили. У него шло какое-то важное обсуждение. Вероятно, в зависимости от полученного сообщения о назначении Рапоппорта (никому доселе неведомого). Скрасил это ожидание Тройницкому флирт (есть другое русское слово, более подходящее, на «м») с О.Н.Скородумовой, которая кокетничает и строит русалочьи глазки, потягивается и закидывает руки так, что открываются голые подмышки и даже сеточка, в которой лежат груди. Разговорчики довольно циничные. Тройницкий вообще на них не падок, а на флирт вообще тем менее, но здесь он это проделывает «якобы во имя интересов Эрмитажа», причем он берет ее за руки, играет с моноклем и вообще корчит кавалера. Так, например, на вопрос Тройницкого, как ей показалось новое начальство, она ответила: «Живот уж больно большой», намекая на то, что неудобно делать минетку (искусством оной оная славится, и весь ее фавор у Кристи будто бы держится на этом). Сказать кстати, она показала, но не дала прочесть Тройницкому длинное письмо его, начинающееся с обращения «Милая Оля!». Я из Акцентра пошел в театр, к Лерману. Бархатова теперь не застать весь сезон… обещает к сентябрю. Ох, не внушает мне этот жидок доверия [47] В 1926 году от этого Лермана, пытавшегося в 1924 году играть роль художника на все руки при Большом драматическом театре, как будто не осталось и следа. — Прим. А. Н. Бенуа. .

Вечером у нас был Стип, додумавшийся до одного предложения, которое я отклонил, так как такие комбинации не в моем вкусе — чтобы я продал Кёнигсбергу его увраж (он обладает великолепными экземплярами этого редчайшего увража) за 1000 рублей. 500 рублей взял бы я себе (и отдал бы со временем в Париже). Другие 500 рублей ему на дорогу, так как и он начинает собираться, убеждаясь с каждым днем все более и более в том, что здесь ждет абсолютный голод.

В среду, 30 июля, я со своими сослуживцами на весь день уезжал в Царское (Тройницкий смилостивился и меня в Москву, на что я был уже готов, не потащил), приняли меня там и Яковлев, и г-жа Якоби с подобострастием, почетом, очевидно, до них дошло, что я на них зол за их телепоровщину. Но, Боже, какие это невежи и провинциалы. Они ни на шаг не подвинулись. Он ничего не знает. Зато изо всех сил старается перед начальством — весь Акцентр, Кристи с двумя женами, Хейфиц и др., которых расселил по свободным квартирам и перед которыми он старается себя показать «красным купцом» (его, собственно, выручает преданность Макаровым). Устроенные г-жой Якоби в первом этаже комнаты получились уродливые и бессмысленные. Это не интерьеры и не картинная галерея. Дворец Палей свыше рещено ликвидировать. Это грустно, как всякое разрушение, но все же отстаивать эту имитацию того, что в Париже имеется самого бездушного и банального, не хватает убеждения. Мы около часа ждали своего поезда, рассевшись кружком в ампирной гостиной.

В четверг, 31 июля, утром я, наконец, поспешил на его службу и нашел директора Р.А.Шапиро, у которого как раз сидел и паршивец Хохлов. Моя просьба об отпуске расстроила благодушного юного сановника, но он все же не протестовал. На днях снесу ему свою оформленную пробу. Лаврушу решено выписать, дабы он срочно поставил вместо «Тартюфа» переделку Никитина пьесы «Плащ святого». Забыл имя. Хохлов будет ставить народного Толлера «Гибель Вотана», но он в ужасе, что не находится художник. Лебедев и Тырса уже оба отклонили заказ. Козлинский уезжает за границу.

Б.Молас, когда я был в Акцентре, рассказал мне массу анекдотов, и особенно об Ятманове. Последний решительно отказался подписать мне отпуск. Но, к счастью, он, наконец, отбыл в Саки на лечение и отдых, и это устроили без него. Задержался он на целых две недели, так как ему пришлось делать себе прививку. После того что покусала их взбесившаяся собачонка, перекусав, кроме того массу народу, в числе коих его секретарь О.Ф.Брандт и, кажется, Шахова. Массу смешного знает остроумный Б.М. про эти прививки. Но всего забавнее, как я упросил Моласа использовать их связи с КУБУ и раздобыть ему оттуда даровое пребывание и лечение в Саках. Молас, уверенный в том, что ничего уже нет, ибо люди записывались с декабря, сначала ехать не пожелал, но затем сдался. И вот как раз у Танковой неожиданно оказалось еще пять новых вакансий. Два в Саках, и вот эти вакансии по ватиканскому списку Молас, зная убеждения своего патрона, сначала не хочет сообщать ему об этом, но потом же телефонирует. Тот не может понять, в чем дело, но Молас ему прямо говорит, что это он будет как бы жить за счет римского папы, от чего он, вероятно, откажется. Проходит пять минут. Ятманов, не отходя от аппарата, молчит и опять изредка откликается на вопросы Моласа: «Вы слушаете?» И, наконец, произносит: «А ну и черт с ними! Беру!» Другая черта этого гранд-человека: О.Ф. Брандт среди зимы была при смерти, ее оперировали, насилу вернули к жизни, приходит в первый раз после двух месяцев на службу, Кристи выходит ее встречать, все прочие всячески приветствуют. Молас бежит к Жоржику, сообщает радостную весть, рассчитывая, что он выразит как-нибудь свое удовольствие. Но глыба не шевелится, и лишь когда О.Ф. входит к нему в кабинет, он привстает, здоровается по обыкновенному, затем молчит минуту, глядя в окно, и, наконец, говорит: «Ну, вот возьмите карандаш и пишите!» (какое-то отношение в какое-то учреждение).