Александр Кабаков - Аксенов

Е.П.:Ох ты, Господи Иисусе! Повесть? Вслух?

А.К.:Сидели на кухне, Киры и Алешки не было, я стал читать ему вслух и за час прочитал всю повесть. Вася внимательнейшим образом все выслушал и сказал: никогда по свежему следу не пишите, подождите, выждите, пока чувства немного остынут — это был единственный совет, который он мне дал, и вообще единственное, что он сказал после чтения. Надо отдать мне должное, ни разу в жизни я потом не последовал его совету… Ну, и после этого у нас отношения стали уже другими. Он как бы считал, что я как бы молодой писатель. А я ни хрена почти тогда не писал. Ну, вот эту повесть — и еще какую-то чушь: рассказики всякие…

Е.П.:Но ему ведь надо было тебя как-то идентифицировать . Или как инженера, или как фарцовщика, или как… молодого писателя.

А.К.:Пожалуй, он тогда плохо врубался в мою реальность. Я как-то ему пожаловался, что меня, наверное, скоро выгонят из инженеров, а он в ответ: «Хорошо бы вам пойти работать в журнал “Советский экран”». Я ему говорю: «Вы смеетесь? Кто это, интересно, меня туда примет, беспартийного еврея с техническим образованием, когда там очередь ВГИКовцев с дипломами стоит? Мне об этом можно так же мечтать, как о выигрыше в сто тысяч рублей, не купив лотерейного билета». Он этой стороны жизни тогда уже не знал, ему казалось, что вот можно позвонить кому-то там, своему приятелю, и устроить меня в журнал «Советский экран». Больше мы к делам не возвращались. Вот так, Женя. И следующие восемь лет наши отношения были простыми, я звонил и говорил: «Вася, пошли на концерт…»

Е.П.:На «ты» уже, что ли?

А.К.:С какого-то момента на «ты». Вася, говорю…

Е.П.:Не помнишь момент этот?

А.К.:Не помню абсолютно. Не сразу, очень не сразу мы на «ты» перешли. «Вася, — говорю, — через три дня концерт в ДК “Москворечье”, хорошие команды — поедешь?» — «Поеду». — «Ну, тогда встретимся возле телеграфа…» Он ехал со своего «Аэропорта», а я выходил из своего «Гудка». У телеграфа он меня подхватывал, и мы катили в «Москворечье». Это было… это были такие вот отношения. Практически до его отъезда. Все, я больше не заговаривал ни о какой литературе. Другое дело, что я и сам бросил тогда писать.

Е.П.:Позволь-позволь, что значит — бросил писать? А «Подход Кристаповича»?

А.К.:«Кристапович» был написан в начале — середине восьмидесятых. У меня и в семидесятых имелись юмористические рассказики, но их я ему не показывал. Даже когда один появился в «Литературной газете». Он случайно это обнаружил и говорит: «О, я видел, у тебя рассказ в “Литературке” напечатали». Я вяло отвечаю: «Ну да».

Е.П.:Он и сам на знаменитой шестнадцатой странице публиковался, в клубе «12 стульев».

А.К.:Тем не менее я прекратил с ним литературные отношения. Нас связывал только джаз. Вот моя любимая фотография, я ее уже вспоминал, где он, я и Леша Козлов — мы сидим втроем за столиком в буфете «Москворечья». «Москворечье», еще какой-нибудь ДК, джазовый концерт в Театре эстрады — вот наши отношения. Несколько раз я бывал у него дома, был знаком с его Кирой, разговаривал с маленьким Лешкой. Однажды оказался в весьма нелепой ситуации. Он позвонил мне, позвал в гости, я пришел с тогдашней недолгой моей женой. У него в огромном количестве паслись в тот вечер американские и английские слависты. А из русских были только мы с женой да Вася, а семья его была в отъезде. Все очень быстро напились огромным количеством красного вина из «Березки», и началась страшная ругань, потому что слависты все были леваки. Вася был в бешенстве от их взглядов и высказываний, но реагировал сдержанно. А я хорошенько поддал и попер на них, как танк, с воплями: «Раз вам так нравится советская власть — добро пожаловать в наш ГУЛАГ». И прочее в том же роде… И Вася смотрел на меня с некоторым ужасом. Позвал меня на светский прием, а я нажрался, как советский инженер, и попер антисоветчину.

Е.П.:Не помнишь, кто из славистов там был?

А.К.:Не запомнил ни одного имени… Был там один молодой парень, он, говорили, прославился потом, с такими длинными, косо свешивающимися волосами, с глубоким шрамом на лбу. Он стал меня упрекать: вот вы не выходите на улицы, не протестуете, а мне голову разбили полицейской дубинкой в шестьдесят восьмом году, когда были волнения в Кентском университете.

Е.П.:Кент — это в Англии, что ли?

А.К.:Кентский университет — это в Америке. Там в шестьдесят восьмом, когда студенты бунтовали по всему миру от Чехословакии и Парижа до Бёркли, было настоящее восстание, там полицейские даже убили одного человека.

Е.П.:А-а, вспомнил…

А.К.:Я же ему: тебе, говорю, мудаку, по лбу дали, но даже из университета не исключили, и сейчас у тебя все о'кей, а меня бы не только вышибли, меня бы тут же в армию загребли! Или в психушку посадили, или в лагерь отправили. Вот так я разорялся, и хорошо помню Васю, который сидел там, подпершись, как бабушка добрая, и с одобрительной, но несколько изумленной улыбкой любовался, как я, значит, это… выступаю! Тогда, если помнишь, так прямо определять свою позицию было не принято. Тем более публичному человеку, каковым Вася тогда был. А я был никто, шпана. Я был его джазовый приятель. Мне было можно.

Е.П.:Ну, наше с тобой отношение к Василию Павловичу Аксенову понятно. Мы его обожали. Но как ты думаешь, насколько это отношение было типичным? Я бы рискнул высказаться, что Аксенова знали все молодые люди страны.

А.К.:Абсолютно верно.

Е.П.:По крайней мере я это видел в своей студенческой среде. Кто-то его любил больше, кто-то меньше, но когда появилась «Бочкотара», в студенческий сленг тут же вошло устойчивое словосочетание «Старик Моченкин дед Иван». Аксенова любила страна. Но как ты думаешь, были люди, которые его не любили тогда? Которые его мертвым считали уже тогда?

А.К.:Были. Первая категория, которой и он отвечал взаимной неприязнью, — это почвенники, такие ранние националисты. Они ненавидели его осознанно. Они считали его своим врагом.

Е.П.:Это интересно. Ведь Аксенов в то время печатался в журнале «Молодая гвардия». Роман «Пора, мой друг, пора» именно там напечатан.

А.К.:«Молодая гвардия» не была в то время столь уж «патриотической».

Е.П.:Но там уже в то время служил известный почвеннический критик Виктор Чалмаев. Помнишь такого?

А.К.:Тогда не было такого прямолинейного разделения на почвенников и либералов. Тогда советская власть всех инакомыслящих давила без разбора.

Е.П.:Я почему это спрашиваю, потому что я и в «Молодую гвардию» тогда рассказы носил. Там был такой человек, знаменитый Владимир Викторович Сякин, редактор одной из первых книг Евтушенко. Он отдал мои рассказы Чалмаеву, который, если не ошибаюсь, занимал там тогда пост замредактора. Чалмаев меня спрашивает: «Откуда вы родом?» — «Из Красноярска», — говорю. «Значит, не успели еще хлебнуть московской заразы», — говорит мне Чалмаев.