Александр Кабаков - Аксенов

А.К.:Но здесь по крайней мере логичная судьба была. А вообще-то у всех у них, у детей , жизнь была изломана. Пожалуй, без исключения.

Е.П.:Гастев был 1928 года рождения. Если бы наш Василий Павлович был бы этого же года или тридцатого, его бы, пожалуй, тоже посадили. Сто процентов.

А.К.:Ну да. В 1948 году уже сидел бы.

Е.П.:Это ведь тогда песня возникла, этих самых детей «врагов народа»:

А.К.:Так Васю уже и взяли тогда гэбэшники в «разработку». Однако не успели. Он из Казани уехал в Питер, а потом и Сталин помер. «Маленькая жизнь», да… Знаешь, я вот что думаю: всё, без исключения, что с ним в жизни происходило, — это была писательская судьба. Господь вел его, берёг как свой инструмент, чтобы он стал писателем, а не просто там спился или бичом стал в Магадане, понимаешь.

Е.П.:Талантливейшим, замечу, бичом! Мне среди них великие таланты попадались, когда я геологом работал.

А.К.:Талантливейшим, но бичом.

Е.П.:А ты не допускаешь мысли, что, наоборот, мог бы наш Василий Павлович обернуться талантливейшим функционером, например?

А.К.:Вряд ли. Ну, смотри, куда ему прямая дорога в семнадцать лет? Ему семнадцать лет, он живет в Магадане, в интеллигентном кругу освободившихся и ссыльных «политиков», наблюдает, рассуждает. Один из его героев рассматривает, как мы знаем из романа «Ожог», возможность бежать в Соединенные Штаты, подняв бунт заключенных. Думаю, эти сцены в «Ожоге» не на пустом месте появились.

Е.П.:Совершенно верно. Кстати, прецеденты таких побегов имелись, судя по мемуарам и документам. И даже — в редких случаях — все заканчивалось хорошо.

А.К.:Нет, это все мечтания, не получается куда-то там бежать… Тогда — выпил — и в теплотрассу, к бичам. Навсегда. Тоже прямая дорога для семнадцатилетнего. Непонятно, как и когда человеческая судьба превращается в писательскую.

Е.П.:Но ведь ты сам вспоминаешь роман «Ожог». А Казань и это нищее детство преобразовались в «Завтраки сорок третьего года», в «Рыжего с того двора»… Кстати, двоюродный брат Юрия Валентиновича Трифонова, писавший потом под псевдонимом Михаил Демин, именно по этому «пути теплотрассы» и пошел. Стал блатным, вором. Правда, потом все равно писателем стал…

А.К.:Здесь все взаимосвязано. Ведь если бы Аксенов в свое время не перевелся из Казанского мединститута в Ленинградский, не было бы «Коллег», ничего бы не было. Потому что вот этот «западный ветер с Невы», «ледяная рябь канала», смутные питерские призраки робкой свободы — вот что его сделало писателем.

Е.П.:Ты знаешь, я тут как-то даже пофантазировал — я попытаюсь сформулировать сейчас, хотя плохо получается, — что у него могло бы быть, если тогда у него было бы что-нибудь другое. Не худое, а вот именно что другое . Ты ведь знаешь, когда у него состоялась первая публикация?

А.К.:В 1958 году, два рассказа в «Юности» Катаев напечатал.

Е.П.:А вот и нет! Первая публикация — это его стихи, посланные на конкурс в газету «Комсомолец Татарии», когда он еще был студентом Казанского меда. Сюжет: как студент, окончив университет, уехал по велению сердца на одну из строек Дальнего Востока (!). Ну, типа «Едем мы, друзья, в дальние края». В дальние лагерные края.

А.К.:Надо же, я этого не знал!

Е.П.:Василий рассказывал, что занял на конкурсе какое-то там место и даже получил за это гонорар неплохой, который тут же пропил с товарищами и подругами. То есть вот и такая судьба могла быть. Мог бы быть советский поэт казанского происхождения Василий Аксенов.

А.К.:Так бы и прожил всю жизнь в родном городе. Стал бы казанским классиком.

Е.П.:Или еще вариант. Помнишь, во Франкфурте, когда была книжная ярмарка, ты приболел, и я его к тебе привел с идиотским возгласом: «Кабаков! Вот доктор пришел, тебя лечить будет!» И вдруг я увидел, что это действительно пришел врач , а не писатель или друг Вася. Это когда он деловито нащупал у тебя пульс, велел показать язык, даже таблетка у него для тебя почему-то тут же нашлась. Я вдруг увидел профессионала и понял, что и он мог быть таким же превосходным лекарем, как его казанские однокашники — Ильгиз и Ринат.

А.К.:Он и в медицине недурно начал: карантинный врач, скорая помощь, сельская больница. Такой опыт и для врача незаменим, не только для писателя.

Е.П.:Ну, был бы врач, который пишет стихи. Как врачи Юлий Крелин и Владимир Найдин, которые прозу писали, не порывая с основной профессией.

А.К.:Советский врач, советский поэт, член советского Союза писателей…

Е.П.:Вариантов-то, конечно, еще много можно напридумывать, но…

А.К.:…судьба, судьба его тащила, писательская судьба.

Е.П.:И, конечно же, два мощные крыла возносили — еврейское и русское.

А.К.:Вот почему я и считаю его — ну, нетипичным. Хотя… люди нередко преодолевают свое происхождение. Возьми, опять же, советских функционеров, разрушивших КПСС и СССР. Вот покойный Лен Карпинский, царствие ему небесное. Сын ленинского соратника, сделал карьеру по комсомольской линии, в «Правде» работал, потом оказался в диссидентах, потом — в героях перестройки. Сверстник Васи, кстати, ну, 1929 год рождения.

Е.П.:А у него разве отец был репрессирован?

А.К.:Ты что? У него отец был почетный революционер, Герой Соцтруда, друг и соратник Ленина…

Е.П.:Ну да…

А.К.:Готовили эти люди вроде Лена Карпинского, с которым я в «Московских новостях» работал и очень его полюбил, готовили перестройку, сделали перестройку, но Вася и туда не вписался…

Е.П.:Ты меня извини, я тебя сейчас перебью. Ты, конечно, правильно говоришь про уникальность Васиной судьбы, но, понимаешь в чем дело, закон больших чисел таков, что и таких вот уникальных судеб было если и не очень много, то много. Однако писателями мало кто стал из таких людей. Я хочу сказать, что тут на первом месте Божий дар писателю…

А.К.:Так я и говорю — Господь вел! Ему зачем-то нужно было этого писателя вытащить. Вот из этого пацана пятилетнего надо было вытащить писателя. И Он его тащил.

Е.П.:Ну, мы об этом будем в других главах рассуждать, хотя… почему бы и не сейчас? Если взять любой его текст — роман ли, повесть, рассказ, — все, что туда заложено, — из детства.

А.К.:Да, вот «Затоваренная бочкотара», знаковое, как говорится, произведение. Скажи, пожалуйста, кто из писателей-шестидесятников мог бы придумать и так написать старика Моченкина?