Александр Кабаков - Аксенов

Е.П.:Тут я готов с тобой поспорить. Не ничтожный и несчастный, а полный сил, энергии, но пока еще щенок. И если бы писатель Аксенов не угробил своего персонажа с помощью асфальтоукладчика, Кянукука ждало бы большое будущее. Диссидентом или экономическим преступником стал бы при Советах, в новой жизни — некрупным олигархом. Ты, кстати, не знаешь, как он, Василий, сам относился к этому своему роману? Я с ним об этом никогда не говорил, а ты?

А.К.:Помню, я восхищался, он угрюмо молчал в сторону.

Е.П.:Ты знаешь, я думаю, это из-за того, что там есть мотивы вполне советские , про которые, допустим, Лен Карпинский, в те годы секретарь комсомольский, но прогрессивный, вполне мог ему сказать: «Ну вот, Вася, умеешь же ты писать, как надо , когда захочешь». Это когда он своего главного героя из Прибалтики в Сибирь отправляет, жизнь изучать.

А.К.:А я думаю, это был переход от реалистическо-иронического Аксенова к Аксенову не реалистическому. К Аксенову, распрощавшемуся с примитивным реализмом навсегда.

Е.П.:Это чувствуется и в уже, казалось бы, совершенно реалистическом раскладе рассказа «На полпути к Луне». Его мы уже вспоминали… Или вот рассказ «Катапульта». Там есть как бы западническая линия — это два московских «творческих работника», которые плывут на теплоходе по Северной Двине, а есть как бы российская — летчики в сатиновых трусах и официантка с металлическими зубами… Как ни странно, но правоверные с точки зрения советской идеологии «Коллеги» и «Звездный билет» — куда более городские западные вещи, чем народная «Бочкотара». В тех романах возникает чуть ли не классовый конфликт, а в «Бочкотаре» катит по стране одна и та же бесклассовая компания…

А.К.:Смотри, как странно все переплетается. Писатель Аксенов, переходя от иронического реализма своих первых вещей к абсурдистскому гротеску «Бочкотары», одновременно сильно движется в сторону русскости. Казалось бы, должно быть наоборот. Россия — реализм, Запад — модернизм…

Е.П.:Это распространенное, но ошибочное восприятие русского как кондового . Всю русскую литературу XIX века приравнивают к дворянским сочинениям или текстам разночинцев, «образованцев» тех времен. Выносится за скобки Лесков, не учитывается мощный пласт потаенной, скоморошьей, фольклорной русской культуры, о которой писал академик Лихачев в книге «Смех в Древней Руси». Почему-то считаются эталоном русской традиции романы Тургенева, которые иногда просто-напросто написаны плохим русским языком. «И они пожали друг другу руку» — это из романа «Накануне». За скобки выносятся байки, анекдоты, частушки, «Заветные сказки» Афанасьева, полные эротики, безумия, гротеска, абсурда и весьма своеобразных понятий о нравственности. Все это тоже русское и предшествует модернизму, авангардизму, абсурдизму. Не случайно первая абсурдистская пьеса в мире — «Елизавета Бам» Даниила Хармса, целиком построенная на русском фольклоре, а вовсе не пьесы Самюэля Беккета или Эжена Ионеско.

А.К.:Да, в «Бочкотаре» нет этих «звездных мальчиков», нет стиляг, европеизированных врачей из Ленинграда… Там есть «старик Моченкин дед Иван», Володька Телескопов, жук-фотоплексирус и полное русское безумие. А Запад представлен Арчибальдом Жозефовичем Хунтой и элегантным Вадимом Афанасьевичем Дрожжининым, фанатиком страны Халигалии, написанными Васей с издевательской симпатией. В «Затоваренной бочкотаре» меняется точка авторского зрения, меняется точка изображения. С кем живет автор, с кем он едет в грузовике? С дедом Моченкиным, морячком Глебом Шустиковым, бабкой Степанидой. Понимаешь? Это — принципиальный перенос взгляда. Взгляд автора становится взглядом русским, а не европейским. Это Лесков, а не Тургенев.

Е.П.:А также Федор Сологуб, Замятин, Ремизов, Зощенко, Добычин, Хармс. Прямая дорога, ведущая от Н. С. Лескова до В. П. Аксенова и далее, прямиком в XXI век.

А.К.:А я теперь не побоюсь тебе сказать и про «наше всё» применительно к Аксенову. Пушкин сначала глядел на русскую жизнь глазами европейца, а потом, если угодно, глазами евразийца. Вот, например, его персонаж господин Дубровский. С идеалами свободы, справедливости, европейскими понятиями о благородстве, чести и так далее превращается при всем этом в обычного русского разбойника, из тех, что на дорогах «шалят». В каком еще языке так по-доброму разбой обозначается?! А совершенно русский герой «Капитанской дочки» мыслит европейскими понятиями. Евгений Онегин — это Вадим Дрожжинин из «Бочкотары», а граф Нулин — старик Моченкин в чистом виде. Это раздвоение личности, которое существовало, существует и всегда будет существовать в нашей стране, в нашей литературе, в нашей культуре. Это раздвоение нам и демонстрирует Василий Павлович Аксенов, делая шаг от своих первых сочинений к «Затоваренной бочкотаре»…

Е.П.:Что, пожалуй, вполне естественно для страны, половина которой находится в Европе, половина в Азии, понимаешь? Страны, где на севере белых медведей пасут, а на юге лезгинку пляшут.

А.К.:Вот как раз на севере должны плясать лезгинку сосланные туда кавказцы, а на юге пусть аборигены пасут белых медведей, которых туда направили по распределению…

Е.П.:Это еще почему?

А.К.:Согласно логике и традициям русского безумия. И согласно той же логике Аксенов — один из немногих в мире писателей, который вошел в одну и ту же реку славы, успеха и читательских потрясений и дважды, и трижды, и четырежды. Сначала с «Коллегами» и «Звездным билетом» — раз, потом с «Затоваренной бочкотарой» — два, потом с «Ожогом» и «Островом Крымом» — три, с «Новым сладостным стилем», другими американскими и снова комсомольскими романами — четыре. Четыре раза вошел человек в бурную реку литературную, где вершатся катастрофы и катаклизмы — такое редко бывает. Обычно писатель входит в эту условную литературную воду и тихо плывет по течению. Аксенов же примерно раз в семь лет совершал некий переворот в себе, писателе Аксенове. «Поиски жанра», с гениально придуманным появлением мертвецов ночью на штрафной площадке ГАИ, — это сказка, русская народная сказка! А «Круглые сутки нон-стоп» — русская народная сказка про Америку… В связи с этим что ты думаешь по поводу «Ожога»?

Е.П.:Что с социальной точки зрения «Ожог» — следствие исторической обстановки, сложившейся в то время. Роман он начал писать после ввода войск СССР и других соцстран в Чехословакию. Шестьдесят восьмой год — конец всех иллюзий, помнишь? После шестьдесят восьмого года верить в коммунизм мог только дурак или подлец. Надеяться на социализм с человеческим лицом, на какое-нибудь там наилучшее устройство, на эволюцию социализма стало невозможно после шестьдесят восьмого года. Василий перестал себя сдерживать, как он делал это раньше, беря в расчет цензуру, комсомол, политбюро, КГБ. Это его первый роман наотмашь ! Что хочу, то и пишу, понимаешь? И у меня странное ощущение, что он задумывал «Ожог» как свою последнюю книгу. Выскажусь от души, думал, а дальше — хрен с вами. Бог не выдаст, свинья не съест.