Зотов Георгий Георгий - Я побывал на Родине

— Скажите пожалуйста, зачем ваше посольство прислало вам деньги?

. — To-есть, простите, как это зачем? Я написал посольству, что мне трудно живется, и хотя денег не просил, но посольство решило мне помочь.

— Как это вам может тяжело житься? Ведь вы же работаете!

— Да, работаю. Но толку от этого мало… Я даже не знаю, сколько я заработал, потому что мне до сих пор еще ни разу не выплачивали, а жить ведь надо… У меня семья.

— Тогда ваша жена должна работать тоже.

— Я этого не хочу. У моей жены ребенок и достаточно работы по дому. Как же я могу требовать, чтобы она еще где-то работала!

Энкаведист вынул из папки какую-то бумажку, подержал в руке и, не взглянув на нее, положил обратно.

— Я вижу, что вы здорово пропитаны буржуазной системой. У нас эта система не годится. У нас — кто не работает, тот не ест. Так что, если ваша жена не будет работать, то и ей не полагается есть. Вот оно как… Отсюда вывод: буржуазные привычки надо забыть, и привыкать к нашим порядкам.

Говоря это, он уперся в меня взглядом, но и я не опустил глаз и тоже пялился на него, будто собираясь его гипнотизировать. Теперь я уже свободно видел его лицо в тени лампового абажура. Меня эти коммунистические глупости страшно раздражали.

— А впрочем, это все ваше семейное дело — работает ваша жена или не работает. Устраивайтесь как хотите. Меня интересует другое: за что прислало вам деньги иностранное посольство. Такую сумму, не маленькую!

Я ответил еще раз, что деньги присланы мне как помощь, и добавил, что лично для меня французское посольство — не иностранное.

— Вы мне этого не рассказывайте! — последовал ответ. — Они могли вам прислать сто, ну, двести рублей, а не тысячи. В таких случаях деньги присылаются с какой-нибудь определенной целью. Отвечайте мне, что вы собираетесь делать с этими деньгами?

— Тратить их на покупку того, что нам необходимо. Сегодня, например, я как следует поел, моя жена сегодня тоже сыта, разве это не важно? Эти деньги дают мне возможность прокормить себя и свою семью… Я могу теперь не носить оставшиеся у меня вещи на базар.

— Вещи?

Энкаведист приподнялся с кресла, оперся руками на край стола и вдруг заговорил в повышенном тоне, почти закричал:

— Что вы рассказываете о вещах и о продуктах? Такие деньги на еду не тратят! Такие деньги не присылают зря! Присылают — для шпионажа!

Раздражение энкаведиста показалось мне неискренним, а слова его — совершенно нелепыми. В душе у меня вскипела злоба. Зачем он строит передо мной глупую комедию, как будто не знает, как живется людям? Но я понимал, что должен сдерживаться, чтобы не натворить глупостей.

— При чем тут шпионаж? — сказал я тихо и спокойно. — Я никаким шпионажем не занимаюсь и не собираюсь заниматься. Я рабочий, а не шпион, и не представляю, что бы я мог разузнавать. Я живу у всех на виду, и я не виноват, что еще не устроился как полагается. Мои соотечественники помогли мне в тяжелую минуту, и эти деньги я постараюсь при первой возможности им вернуть.

Энкаведист снова уселся в кресло и принялся просматривать папку. Я насторожился, ожидая новых вопросов, но он уже говорил обыкновенным тоном:

— Надеюсь, что вы говорите правду, я вас только хочу предупредить: в случае чего — мы расправляемся очень строго!

— Понимаю, — ответил я, — но право, мне нечего бояться, потому что я не делаю ничего плохого.

— Ну вот… Я вас предупредил. Вы поняли это?

— Я прекрасно понял, и могу только повторить, что если у вас на мой счет подозрения, так проверьте — и вы убедитесь, что я ни в чем не повинен.

Я чувствовал себя страшно усталым и попросил отпустить меня домой, так как, собственно, говорить ведь больше было не о чем. Но энкаведист, как будто не слыша моих слов, перевел разговор на другое:

— Думаю, что о нашей беседе вы в посольство не будете сообщать.

— Зачем? Это лишнее. Конечно, вы обязаны следить за тем, чтобы в страну не проникали ненадежные люди. Это естественное дело, и ведь вы мне не сделали ничего… неприятного.

Я чувствовал фальшь в собственных словах. Выходило, будто таскаться ночью, после целого дня работы, по жандармским канцеляриям было для меня приятным развлечением, но собеседник мой как будто остался очень доволен и даже стал мне улыбаться. Мы проговорили еще с полчаса о том-о сем, он расспрашивал меня, нравится ли мне моя работа и вообще жизнь в Советском Союзе. Я старался не очень разочаровывать своего собеседника, но в то же время и не хватать через край, восхваляя советские порядки. После этого «дипломатического» разговора он очень любезно извинился передо мной в том, что заставил меня, усталого, явиться, но тут же попросил меня почаще к нему приходить, чтобы потолковать, как он выразился, «о всякой мелочи».

С удовольствием я покинул это гнусное здание, за стенами которого мучились столько несчастных. Очутившись на улице, я втянул в себя столько свежего воздуха, сколько могло вместиться в моих легких, и потихоньку пошел домой.

Что от меня хотели в госбезопасности и в милиции? Зачем они заставляли меня являться к ним и выслушивать разные нелепости? И вообще: могу ли я привыкнуть, например, к системе работы, практиковавшейся в советской стране, системе, состоявшей в том, чтобы любым способом выполнить план, за что благодарность получит начальство, а мы, рабочие, будем почти бесплатно работать дальше и дальше — «ишачить»? Хорошенькая страна социалистического труда, в которой трудовой процесс именуется этакими презрительными словечками: «ишачить», «вкалывать» и т. п. Человеческий труд здесь был в загоне, в презрении; кто мог, тот всячески ловчился, норовя шагать по жизни налегке, отбояриваясь произнесением лживых и лицемерных речей, восхваляющих те самые порядки, от которых тошнехонько… Это удавалось не многим, и мне претило стараться попасть в число этих немногих. Я привык уважать всякий труд как основу жизни, правда, достоинства и материального благополучия каждого человека в отдельности и всего общества в целом. «Кто не работает, тот не ест» сказал мне коммунистический жандарм. Но я видел воочию, что именно те, кто больше работал, меньше ели, хуже одевались, и вообще находились на необыкновенно низком жизненном уровне.

Дома я рассказал очень немногое из того, что со мною было. Если бы я сказал, что меня подозревают в получении платы за шпионство, то моя партийная теща, безусловно, выгнала бы меня немедленно из дому. Она всей душой верила, что все, делаемое партией и органами ее власти — правдиво и справедливо. Моя жена видела, что я знаю больше, чем говорю, но предпочла меня не расспрашивать.

Я стал понимать, что нам не удастся добиться мало-мальски спокойной жизни и что поэтому нужно покинуть Ейск, да пожалуй, и вообще Советский Союз. Но много еще скверного было впереди.