Дан Сегре - Мемуары везучего еврея. Итальянская история

Первые шестнадцать лет моей жизни поделились на два равных периода. С 1922 по 1930 год я жил в имении близ Турина, а с 1931-го по 1938-й — в Удине, маленьком городке в провинции Фриули. Это было ближайшее к фабрике моего дяди место, расположенное в горах вдоль австрийской и югославской границ, где была средняя школа. Мой отец работал на этой фабрике, входившей в состав огромного владения его брата, после того как потерял почти все свое состояние во время биржевого краха 1929 года.

После опубликования антиеврейских законов в июне 1938 года мы вернулись в Пьемонт и я поселился в бабушкином доме в Турине, одном из немногих городов Италии, где еврейская община сумела организовать лицеи для еврейских детей, выброшенных из государственных школ. Здесь я впервые открыл для себя мир, отличный от моего, здесь состоялась моя первая жестокая встреча с тем фактом, что мое положение еврея было совершенно особым, здесь я впервые познакомился с литературой и историей, содержащими идеи, в корне отличные от тех, среди которых я вырос. В Турине я встретил людей, чьи имена начертаны в истории итальянского Сопротивления и еврейской трагедии, таких, как Леон Гинзбург [20] Леон Гинзбург (1909–1944), итальянский писатель, журналист и издатель, который родился в Одессе, но с малых лет рос в Италии. Был активным участником антифашистского движения. В 1943 г. был арестован гестапо и впоследствии умер от пыток в римской тюрьме. Исправлена явная опечатка — sem14 , писатель, родившийся в России, и Эммануэле Артом, гений математики, впоследствии насмерть замученный фашистами; Франко Антоничелли [21] Франко Антоничелли (1902–1974), итальянский политический деятель, антифашист и поэт. Неоднократно его арестовывали фашистские власти. В 1968 г. был избран в Сенат итальянского парламента. , будущий сенатор и лидер пьемонтского антифашистского движения, и химик Примо Леви [22] Примо Леви (1919–1987), итальянский еврей, химик и писатель. В 1943 г. примкнул к партизанам, но вскоре был арестован фашистами. После того как немцы оккупировали Северную Италию, он был отправлен в Освенцим и стал одним из двадцати выживших там итальянских евреев (вместе с Леви в Освенцим их было выслано 650). В 1947 г. вышла в свет его книга «Человек ли это?», рассказывающая о пережитом им опыте в концлагере. , чей рассказ о жизни в концлагерях стал классикой литературы о Холокосте. Тем не менее я не установил прочных отношений ни с одним из них, потому что почти сразу же отправился в Палестину, чтобы выскочить из этой новой, совершенно немыслимой для меня ситуации, из западни, в которую я вдруг попал, почувствовав себя рыбой, выброшенной из воды. Я никогда не был сионистом, поскольку мой отец отвергал еврейское национальное движение, которое могло, по его мнению, подорвать патриотизм итальянских евреев. Я знал о существовании странных бело-голубых коробочек, в которые мои одноклассники опускали монеты по еврейским праздникам. Но мой отец отказался держать подобный предмет в своем доме даже после опубликования антиеврейских законов. Мое невежество в вопросах иудаизма было практически полным, за исключением тех крох, которые я выучил, готовясь в талмуд тора к бар мицве. Если же, несмотря на это, я оказался одним из первых итальянских евреев, прибывших в Эрец-Исраэль по принятии расистских законов (после безуспешной попытки втайне от родителей вступить в Иностранный легион во Франции), то это произошло лишь благодаря привлекательности романтического авантюризма и надежде имитировать — в стране, еще не имевшей своей политической идентификации, — некоторые из дел Гарибальди. Никем не замеченный, я даже пытался научиться мастерить свечи, подражая Гарибальди, который делал это, чтобы заработать на жизнь в Латинской Америке, перед тем как присоединиться к итальянскому легиону, воюющему за освобождение Уругвая. Глубоко оскорбленный поведением фашистской партии и короля по отношению к моей семье, я порвал свои связи с итальянской нацией серией секретных ночных церемоний, в процессе которых я похоронил под ливанским кедром в саду матери свой черный фашистский кортик, деревянный томагавк и коллекцию оловянных солдатиков — символ моих рухнувших надежд поступить в Королевский военный колледж.

Единообразие жизни при фашистском режиме — а другого нормального существования я и не знал — цепко укрепилось в моей памяти, и я частично приписываю это психологическому шоку, связанному с внезапными переменами в моей жизни, продолжавшимися и в Палестине, ведь я меньше чем за два года сменил кибуц на сельскохозяйственную школу, а ее — на британскую армию. Как будто мое подсознание отказывалось оставить иллюзии о счастливой, спокойной жизни моей юности и заблокировало все попытки взглянуть поглубже на те ранние периоды моей жизни, которые должны были оставить в памяти и след о событиях, потрясших и мою семью, и всю страну, где я родился, — к примеру, биржевой крах 1929 года. Это событие разорило моего отца, заставило нас переехать из Пьемонта в Удине и вынудило его впервые в жизни пойти на службу, сделало нас в глазах нашей разветвленной и до сих пор еще весьма состоятельной семьи беднейшей, а следовательно, глупейшей ветвью клана. Но я о крахе не помню ничего. В моей памяти вспыхивают только отдельные моменты из того, что было прямо перед нашим переездом, моменты, совершенно не связанные с событиями, сотрясавшими наше семейное существование; помню, например, ночную поездку по еще не заасфальтированной дороге, ведущей из маминого поместья. Мы ехали в отцовском лимузине «Фиат-509», я сидел рядом с шофером, одетом в униформу, и тот позволял мне время от времени класть руки на руль. Я был в полном восторге, глядя на стрелку спидометра, дергавшуюся вокруг отметки «70», и поворачивался назад, чтобы родители осознали исключительность такого приключения. Но они — я мог видеть их через стекло, отделявшее их сиденья от сиденья шофера, — явно не разделяли моего энтузиазма. Они говорили друг с другом, и их экзальтированная жестикуляция, казалось, повторяла страдальческие движения двух красных роз, стоявших в серебряной вазе рядом с дверью машины. Моя мать, в накинутой на плечи чернобурке, судорожно сжимала в руках платочек с вышитой монограммой, время от времени вынимала из несессера стеклянную коробочку с серебряной крышкой и нюхала ароматическую соль. То был день, когда отец, потерявший все свои сбережения, впервые понял, что он полностью разорен. Нас спасла ссуда из банка его кузена, а также предложенная его братом работа коммерческим директором фабрики по производству цепей, находившейся где-то в горах близ Венеции, на севере провинции Фриули. Для отца это был крах его мира, его социального комфорта, обеспеченного богатством; крах мира, казавшегося двум последним поколениям непоколебимым; для меня это была лишь лихая езда на моем первом и последнем в жизни лимузине.