Владимир Томсинов - Сперанский

В последующие дни физическое состояние Сперанского ухудшилось настолько, что видавшие его стали предполагать скорую его смерть. Император Николай по два раза на дню справлялся о его здоровье. А в один из дней, получив очередное известие, он призвал к себе князя Васильчикова и отдал ему распоряжение опечатать по смерти Сперанского его кабинет со всеми находящимися там бумагами.

Предельную опасность болезни почувствовал и сам Сперанский. В тоскливые осенние дни 1838 года он прощался со своей жизнью. Пригласил духовника исповедаться. О смерти своей заговорил со спокойствием, явно выдававшим чувство обреченности, сознание, что жизнь для него кончена. Думал ли он о собственной судьбе в тот момент, когда близилась она к завершению? Верно, думал. Не мог не думать: по странному закону природы каждому умирающему назначено видеть сон собственной жизни в канун прощания с нею.

Итог прожитых лет должен был, казалось, радовать его. Рожденный в семье простого деревенского священника и росший в окружении крестьян, он умирал в столице империи высоким сановником, всей России известным человеком. Не только разные «превосходительства» и «сиятельства», но и сам государь проявляли повышенный интерес к его, поповского сына, здоровью. Рождение его было событием разве что для бедных его родителей, но умирание его — событие для целой России! Но, видно, не дано человеческой душе быть довольной прожитой жизнью — Михайло Михайлович испытывал внутри себя нечто подобное скорее раздражению собой, но ни в коей мере не довольство. Духовник его — протоиерей Сергиевского собора П. Я. Духовский, с которым любил он беседовать о высоких материях, навестил его, больного, и говорил с ним. Впоследствии сказывал, что Сперанский очень ругал себя тогда, находясь в предсмертии, очень сожалел, что до конца своих дней так и не смог усмирить врагов внутри себя — собственные страсти, и среди них особливо духовную гордость. «Если после беспрестанных усилий и работы над самим собою, — говорил он, — иногда и удастся ее усмирить, то спустя несколько времени она опять поднимается с новою силою, и мне остается только горевать о слабости своей воли». Что выражал сожалением этим Сперанский? Имел ли он в виду свое самолюбие, излишнюю в себе любовь к почету и другое тому подобное, заставлявшее его идти наперекор собственной совести? Или не мог забыть он выпавших на его долю унижений, не мог преодолеть терзаний души своей при воспоминаниях о прошлых обидах? В любом случае жалоба умиравшего Сперанского на себя скрывала жалобу на свою судьбу.

Когда-то в молодости, полный радужных надежд на счастливое будущее, он писал: «Кто взял на себя крест и положил руку на рало, тот не должен озираться вспять — и что, впрочем, озираясь, он увидит? — Мечты и привидения, все похоть очес и гордость житейскую». Сейчас, когда впереди ему ничего уже нельзя было высмотреть, кроме смерти, одноликой, однообразной, как потолок над кроватью, он не мог не озираться вспять. И что же ему там виделось? — Он оказался пророком тогда, в своей счастливой счастьем в чиновной жизни и несчастьем в жизни личной молодости.

В пору, когда жизненная энергия бьет в тебе ключом, когда полон сил и целая жизнь впереди, кажется, что главное — это найти себе дело, способное наполнить смыслом будущую жизнь. При этом, конечно, понимается, что всякое дело делается не в вакууме, а в какой-то среде, в определенном людском мирке, и что среда эта может быть исключительно вредной, чуждой душе всем содержанием своим. Но думается тогда, что значит любая среда, когда нашел дело и полон сил? Пусть она чужда — неужто нельзя в любой среде оставаться самим собой? Пусть она вредна — неужто помешает она делать дело? Лишь на склоне лет приходит сознание того, что на устройство взаимоотношений с окружающими много надобно душевных сил — столь много, что и на дело может не хватить.

Биографии духа обыкновенно свойственны великим писателям или философам. Государственному же деятелю, даже и великому, не дано, казалось бы, иметь подобной биографии — слишком тесно соприкасается он с практической жизнью, слишком поглощен бывает ею, слишком живет вне себя, чтобы жить собою, чтобы создать себе свой собственный духовный мир. Тем любопытнее для нас такие вот параллели:

Лев Толстой:«Жизнь человеческая состоит во все большем и большем приближении к совершенству».

Михаил Сперанский: «Кто может сказать самому себе: каждый день я приближаюсь к совершенству, каждый день я вырываю из сердца какой-нибудь порок, какую-нибудь слабость?»

Лев Толстой:«Важнее всего для меня в жизни исправление от лени, раздражительности и бесхарактерности».

Михаил Сперанский:«С тремя врагами должен я бороться: с леностью, робостью и гордостью».

Лев Толстой:«Ложь перед другими далеко не так важна и вредна, как ложь перед собой».

Михаил Сперанский: «Правдивость с самим собою есть великое дело и без сомнения первая потребность, первый, краеугольный камень воспитания. Сколь мало я встречал людей, правдивых с собою. Можно даже утверждать, что люди более обманывают себя, нежели склонны обманывать других».

Лев Толстой:«Так теперь мне представляется мысль о том, что государство и его агенты — это самые большие и распространенные преступники, в сравнении с которыми те, которых называют преступниками, невинные агнцы…»

Михаил Сперанский: «Я долго взирал на преступников, законом осужденных, публично наказанных и сосланных, с внутренним отвращением, ныне смотрю на них с некоторою страдою. Это агнцы добродушия в сравнении со всем тем, что называем мы часто: честный и порядочный человек».

Такие параллели можно было бы продолжать еще и еще — признанный государственный деятель или, как говорили о нем, государственный деятель милостью Божьей, носил в себе душевные состояния, свойственные прирожденному писателю и философу.

Историк В. О. Ключевский писал, что император Александр I встретил в лице Сперанского «человека с огромной умственной и нравственной силой, который наводил на него страх и покорял его как сила умственная, но вместе внушал невольное уважение и доверие как сила нравственная». Многие факты свидетельствуют в пользу приведенных слов историка. Но несомненно также и то, что императору Николаю I Сперанский предстал другим — по-прежнему умным, но лишенным нравственной силы человеком. Он не стремился уже играть в государственных делах сколько-нибудь самостоятельной роли, к чему явно стремился прежде. Он не предпринимал уже попыток отстоять собственное достоинство в тех случаях, когда оно ущемлялось, и с легкостью приносил повинную, если бывал в чем-либо обвинен. Перемена, которая произошла со Сперанским, была разительной: ее заметили все, знавшие его ранее. Некоторые близко его знавшие современники, а затем и биографы говорили впоследствии, что он угодничал, старался всячески ко всем приноровиться, оттого что не мог, действуя иначе, добиться своей цели, потому что, действуя прежде по-другому, потерпел неудачу. Данное объяснение заслуживает внимания. Как развитый душою, талантливый человек, Сперанский имел в себе высокие идеалы и ставил задачей своей государственной деятельности их осуществление. Главнейшим среди них являлся идеал законности. Он был привержен к нему всю свою жизнь — во все время своей государственной деятельности. И понятно почему. Потребность общества в установлении законности была одновременно и личной его потребностью. Маленький, незнатный человек, ставший большим сановником, он чувствовал себя в высшей степени неуверенно при той системе управления, при которой господствовал произвол лиц. Его общественное положение в этих условиях зависело исключительно от благоволения монарха, то есть не имело сколько-нибудь прочных гарантий. В любой момент, без всяких на то серьезных оснований, он мог быть снят с должности, выслан в глухомань, брошен в бесчестье и нищету. Не потому ли столь много и упорно работал Сперанский над вопросами права и законности? В различных архивах хранится более тысячи начертанных рукою Сперанского произведений и просто заметок, посвященных этим вопросам [2].