Ольга Симонова-Партан - “Ты права, Филумена!” Об истинных вахтанговцах

2007 год. Май. США. Предместье Бостона под названием Бруклайн. Конец учебного года в американских университетах. Я дочитываю 34 эссе моих студентов, написанных для курса “Безумие в русской литературе и культуре”. Целый семестр они с наслаждением читали в английских переводах “Пиковую даму”, “Записки сумасшедшего”, “Идиота”, “Защиту Лужина”, “Мастера и Маргариту” и напоследок “Чапаева и Пустоту”. Мы говорили о блаженных и юродивых, о сумасшествии и гениальности, ставя под сомнение узкие рамки нормальности, опираясь одновременно на литературные, религиозные и медицинские тексты. И вот их ответы всем этим русским безумцам — князю Мышкину, Настасье Филипповне, Рогожину, Маргарите и ее Мастеру. В английских переводах князь Мышкин и булгаковский Иешуа потрясают юношеские умы ничуть не меньше, чем в русском оригинале. В иезуитском колледже Святого Креста большинство студентов — выпускники частных католических школ, где с малолетства они хорошо знакомы с Ветхим и Новым Заветами. Я сама многому у них учусь, не переставая удивляться, как прекрасно они улавливают библейские параллели в литературных текстах и как ясно в их мировоззрении очерчены понятия добра и зла, праведности и греховности, дозволенного и недозволенного. Правда, надо признать, что столкновение с русской литературой заставляет их взглянуть на жизнь по-иному, что-то переосмыслить в себе и в окружающем мире и попытаться понять эту загадочную, экзотическую для них культуру.

Пора доставать чемоданы и собираться в дорогу, на каникулы. И вот опять, в который раз, в глубине шкафа я вижу этот сундучок, в котором я храню переписку моих покойных родителей: их фотографии, стихи папы, дневники мамы — любой отдельно взятый отрывок из них все еще, десятилетия спустя, обжигает меня, доставляя болевые ощущения, иммунитет к которым давно потерян в моей упорядоченно-благополучной американской жизни. Но я все еще надеюсь, что придет время, ожоги заживут, и я смогу наконец-то пуститься в путешествие в прошлое, и взглянуть на историю любви моих родителей спокойным, бесстрастно-аналитическим взглядом. И вдруг отчетливо понимаю, что, пока я жива, ничего никогда не заживет. Фразы моих родителей, обращенные ко мне, или друг к другу, всплывают в моей памяти все чаще и чаще, с какой-то неизменной настойчивостью. И лица их наплывают на меня с кристальной ясностью — чем старше я становлюсь, тем чаще. Странное свойство памяти и взросления. Пора. Время пришло. Я решительно открываю сундучок — и прошлое с их фотографиями, проклятиями и признаниями в любви друг другу шквалом обрушивается на меня… Ну вот, вот же они… Как же мне их не хватает, этих двух московских безумцев, этих двух служителей Театра!

1966 год. Москва. Скатертный переулок, 23, недалеко от Никитского бульвара. Четвертый этаж старомосковского дома без лифта. Крошечная 11-метровая комната в коммунальной квартире.

Мама (мне 5-ти летней и самой себе, задумчиво глядя в окно): Твой папа, Оленька, конечно, человек одаренный, но… он — дилетант… Он личность, спору нет, но негодяй… не-го-дяй! (Вздыхает.) А остальные еще хуже!

Я не очень тогда хорошо понимала, что означали все эти слова: “Одаренный человек, дилетант, личность и негодяй…”. Но я безошибочно чувствовала суть: “Лучше твоего отца никого на свете нет, и люблю я, на свою голову, только его. Его одного”, — я рано научилась читать между строк.

Зима 1980 года. Москва. Никитский бульвар. Прошел месяц после маминой смерти в возрасте всего лишь 43 лет от рака груди, с которым она боролось целое десятилетие. Поздно вечером мы гуляем с отцом по их с мамой Москве. Ему в это время стали жизненно необходимы эти вечерние прогулки со мной.

Папа(мне 20-ти летней и самому себе): Твоя мама, конечно, была женщина редчайшей красоты и высочайшей духовной организации… Куда нам всем до нее… Но она же безумная была, совершенно безумная… дикие все какие-то выходки… Одна история с пылесосом чего стоит!

И вот уже в который раз я слышу рассказ, который знаю наизусть, но каждый раз отец украшает его новыми подробностями. Вспоминает на ходу новые детали и проигрывает заново их с мамой прошлое. Она тоже очень эту историю любила и всегда добавляла что-то от себя.

Папа: Ну, вот Скатертный переулок. Бог ты мой, что ж мы тут творили, деточка! Тебя еще на свете не было… Это было году в 59-м, помню, я явился к ней в очередной раз примиряться, в роскошном таком темно-сером итальянском костюме, с бабочкой. Кто кого из нас к кому тогда приревновал, не помню, да и неважно это совсем… Так вот, после очередной размолвки я, как всегда, первый решился на примирение. Надушенный, с букетом ее любимых нарциссов (белых с чуть окровавленной сердцевиной), взлетел, как пылкий юноша, к ней на четвертый этаж без лифта и звоню в дверь…

Я(как заправский суфлер, зная текст лучше исполнителей, неназойливым отработанным приемом перебиваю отца, чтобы не забыл произнести важные детали): Пап, про телефон-автомат забыл! Откуда ты знал, что она дома?

Папа: А ну да, да, это важно. Откуда я знал, что она дома? Я точно знал, потому что позвонил из автомата, вот этого самого — вот он, все еще здесь стоит. Я отсюда по вечерам всегда следил за ее окном, есть свет или нет — она же меня не видела — прекрасный обозревательный пункт, будка-автомат изнутри дома не видна, а из будки все видно… А тут дело было днем, сразу после репетиции. Соседка подошла к телефону. Я голос изменил и писклявой фистулой говорю: “Валери-Никалавну мне, пожалста!” Соседка мне: “Одну минутку”, — а я трубку хлоп — и наверх — бегом, что есть мочи, по ступенькам, на четвертый этаж… Значит, дома! Ну вот… и стою, задыхаясь, в своем итальянском костюме с бабочкой. А Лера мне (ох, как же хороша она была, немыслимо!) решительно заявляет: “Все кончено, Евгений Рубенович! Убирайтесь вон! Катитесь отсюда!” и не пускает меня… ну ни в какую. А я стою в этом маленьком коридорчике, помнишь его? И не ухожу, а она гонит. И тут я вдруг понимаю, что у нее там, наверное, кто-то в гостях сидит, и просто дурею от ревности… (и ногу так — раз — между дверей просовываю — я всегда так делал, чтобы она дверь захлопнуть не могла — сколько ботинок так вот перепортил, страшное дело!) А она вдруг неожиданно меняет тон и, как-то странно, загадочно улыбаясь, говорит: “Ну ладно, Женечка, сейчас я с тобой разберусь!” Вот это ее “Женечка” и сбило меня с толку… А у нее был допотопный пылесос, он уже ничего не пылесосил, старый советский пылесос, который всю пыль, вместо того чтобы засасывать, наоборот, обратно выпускал, черт его подери… Советский, что с него взять… все не в ту сторону.