Елена Тренина - “С той стороны зеркального стекла…” Из воспоминаний

Все вошло в свою колею. Страсти улеглись. Наступил 1940 год. Новый год встретили у нас. Приехали гости, было весело, и все в комнате было красиво. Арсений захотел сделать елку всю в «серебре». Все елочные игрушки — шары, игрушки и дождь — только «серебряные». Елка была под потолок и получилась очень необычная, как сказочная «ледяная» красавица. И подарки у меня были замечательные, о которых я мечтала, — двухколесный велосипед — от Арсения, японская шкатулка черного лака с тончайшими рисунками, в ней семь крохотных слоников из кости, — от мамы и Арсения, швейная детская машинка (копия настоящей), они только появились в продаже, на которой можно было шить, — от папы, и серебряный, позолоченный медальон на золотой цепочке — от мамы.

На велосипеде весной, как только стаял снег и аллеи подсохли, я начала учиться кататься в «Ленинском» скверике. Падала, разбивала колени и локти, старалась падать на газон. К лету научилась бойко кататься, носилась по аллеям, иногда даже не держалась за руль, а только крутила педали. На машинке шила куклам платья, мама их кроила.

1940 год был богат событиями. В этом году Арсений познакомился с Мариной Ивановной Цветаевой. Она недавно приехала в Советский Союз из Франции, где долгое время прожила в эмиграции. Они с Арсением подружились. Арсений говорил, что у Цветаевой очень сложный характер и с ней бывает трудно, она непредсказуема и очень талантлива. Цветаева была неравнодушна к Арсению, это прозвучало в ее стихах. Потом с ней познакомилась мама. Маме Цветаева подарила бирюзовые бусы. Эти бусы мама носила редко, говорила, что они душат ее. Такие же Марина Ивановна подарила Ахматовой. В стихах Тарковского о ревности речь идет именно о тех бирюзовых бусах, которые подарила Цветаева.

Непредсказуемость Цветаевой проявлялась по-разному.

Как вспоминает Арсений, при встрече Цветаевой и Ахматовой они долго говорили, а уходя, Цветаева, остановившись в дверях, сказала: «А все-таки, Анна Андреевна, вы самая обыкновенная женщина!». Даже с таким человеком, как Анна Ахматова, Марина Ивановна могла быть неожиданной, резкой.

Как-то ночью, часа в два-три когда все, естественно, давно спали, к нам в квартиру позвонила Цветаева. К телефону подошел Арсений. Марина Ивановна сказала, что он забыл у нее носовой платок, и она хочет его привезти. Арсений удивился: «Марина Ивановна, вы знаете, который час? И носового платка я не оставлял». — «Нет, здесь ваши инициалы, я его сейчас привезу». Какая была необходимость ехать ночью по Москве из-за носового платка? Тем не менее, она тут же приехала, привезла платок, на нем были вышиты две буквы — «А» и «Т», но платков с монограммой у Арсения никогда не было.

Еще раз Марина Ивановна приезжала к нам и читала свои стихи. Когда меня спрашивают: «Какая она была, ведь ты ее видела?» — я даже не знаю, что сказать, мне-то было девять лет, оценить ее как поэта я не могла в силу своего возраста, а чисто внешне она не произвела на меня никакого впечатления. Мне она казалась пожилой, замученной женщиной. Короткая стрижка с челочкой на лбу. Волосы с проседью казались серыми. Читала стихи глуховатым голосом. Мура (так его звали), сына Марины Цветаевой, я увидела впервые в Чистополе во время войны, куда были эвакуированы семьи писателей.

Многие строят догадки, был ли роман у Цветаевой с Тарковским. Не думаю. Цветаевой он, безусловно, нравился, это чувствовалось, об этом многие говорили. Арсений Тарковский намного моложе Цветаевой, и был он большим эстетом, в то время безумно влюбленным в мою маму.

Возвращаюсь в 1940 год. Я уже меньше интересуюсь игрушками, если это не было что-то необыкновенное. Много читаю, и в доме появляются настольные игры, которые развивают ловкость, внимание, наблюдательность. Играли с Танькой, Арсением и мамой. Я любила играть в слова. Из длинного слова, состоящего из большого количества букв, нужно было составить как можно больше коротких слов за определенное время. Помню, как Арсений и мама радовались, когда у меня оказывалось больше слов или я составляла не очень короткое слово, используя имеющиеся буквы. Арсений меня хвалил, а мама, хотя и была довольна, считала, что частое одобрение может испортить ребенка — вырастет «зазнайка».

Арсению иногда доставляло удовольствие меня запутать, поставить в тупик, ему была интересна моя реакция. Например, он говорил: существуют разные краски (цвета) — возьмем зеленый. Тебе говорят — это цвет зеленый. Ты запоминаешь — зеленый, а как ты его видишь, я не знаю, а как его вижу я, не знаешь ты. Хотя и для тебя, и для меня — он зеленый. Я ему начинала доказывать, что так не может быть, раз зрение у всех одинаковое, значит, и видим мы одинаково. Арсений возражал, но ведь есть дальтоники — значит, не все одинаково. Потом он рассказал мне, как в гимназии с ним учились братья-близнецы Конопницыны, которые были так похожи друг на друга, что родная мама их путала — Николай и Сергей. Им и учиться было проще, каждый из них делал только половину уроков и отвечал один за другого. Потом один из них умер, а тот, кто остался, не знал, кто жив, — он или брат? Я говорю: жив он, а брат умер. Арсений отвечал: да, но кто он? Он или брат? Их так часто путали, называя то Николаем, то Сергеем, поэтому оставшийся в живых не знает, кто же жив, он или брат? Сергей или Николай? У меня от его слов голова шла кругом. Мама слушала наши разговоры, не выдерживала и говорила: «Арсений, не морочь Ляльке голову. Так можно свести с ума». О братьях Конопницыных Арсений написал рассказ уже после войны — в 1945 году. Этот рассказ вошел в цикл рассказов, написанных в те же 1945–1946 годы (кроме двух: «Марсианская обезьяна» и «Солнечное затмение», написанных позже, в 1950 году). Цикл рассказов (восемь) написанных в 1945–1946 годы, можно сказать, был создан на одном дыхании, читались они у нас дома в присутствии писателей — друзей Арсения. Рассказы всем понравились, очень лиричные, какие-то «прозрачные», с настроением.

Во втором томе сочинений Тарковского составитель Т. Озерская неверно указала даты создания рассказов «Братья Конопницыны» и «Обмороженные руки» — 1950 год.