Джузеппе Гарибальди - Джузеппе Гарибальди. Мемуары

Дефлотт, которого мы должны считать мучеником за наше дело, и Бордоне, теперь — генерал, также заслуживают нашей великой благодарности.

Сицилия! Страна чудес и замечательных людей. С сыновней любовью посвящаю я тебе первые слова о славной эпохе!

Ты — прародительница Архимедов, и твоя блистательная история отмечена двумя печатями, которые напрасно искать в истории величайших народов мира: доблестью и гением, доказывающих, первая — что нет тирании, как бы сильна она ни была, которую нельзя сбросить и обратить в прах героическим порывом такого народа, как твой, не терпящий посрамления, чему свидетельство — твои бессмертные прекрасные Веспри [291]; вторая — принадлежит гению твоих двух мальчиков, которые сделали возможным полет человеческого ума в беспредельные просторы вечности [292]. И вот тебе, Сицилия, однажды выпало на долю разбудить дремлющих, вырвать из летаргии усыпленных дипломатией и доктринами тех, у которых нет собственного оружия и которые поручают другим спасение родины и этим держат ее в унижении и рабстве.

Австрия могущественна: войска ее многочисленны; а некоторые наши мощные соседи из жалких династических побуждений противятся возрождению Италии. У Бурбона 100 000 солдат. Но какое это имеет значение! Сердца двадцати пяти миллионов бьются, трепещущие от любви к отечеству. Сицилия, которая вновь привлекает к себе их всех, не хочет больше выносить рабства, она бросила перчатку тиранам. Она повсюду бросает им вызов; она сражается против них среди стен монастырей и на вершинах потухших вулканов. Но патриотов мало, а ряды тиранов многочисленны! Патриоты разбиты, изгнаны из столицы и вынуждены скрываться в горах. Но разве горы не служат прибежищем и святыней свободы для народов? Американцы, швейцарцы, греки уходили в горы, побежденные когортами тиранов.

«Свобода не предает тех, кто за нее сражается!» Это доказали гордые островитяне; изгнанные из городов, они поддерживали священный огонь в горах! Усталость, лишения, трудности — какие пустяки, когда сражаешься за святое дело своей родины и всего человечества!

О, моя «Тысяча»! В эти дни позора память о вас — счастье! Обращенная к вам, моя душа чувствует, как уносится из этой тлетворной атмосферы грабителей и торгашей. Я думаю, что не все такие, как они, ибо большинство из вас усеяло костями поля битв за свободу. Остались еще славные, чудесные шеренги, вызывающие зависть, готовые в любую минуту доказать вашим чванливым клеветникам, что не все трусы и предатели, не все бесстыдные служители своей утробы на этой рабской земле господ!

«Туда, где наши братья сражаются за свободу, за Италию, туда поспешим и мы», — сказали вы, и отправились, не спрашивая, много ли врагов, с которыми надо сражаться, достаточно ли число желающих, хватит ли средств для отчаянной кампании. Вы поспешили, не взирая на опасности и тяготы, которыми враги и мнимые друзья усеивали ваш путь. Напрасно Бурбон со своим большим флотом крейсировал, стараясь окружить железным кольцом Тринакрию [293], не терпящую ига, и избороздил вдоль и поперек Тирренское море, чтобы утопить вас в его глубине. Напрасно! Плывите! Плывите же, аргонавты свободы! Там, на южном краю горизонта горит звезда, она не даст вам заблудиться. Она приведет вас к исполнению вашего великого замысла: та звезда, которая манила величайшего певца Беатриче [294]и светила героям, застигнутым во мраке ночи бурей, звезда Италии! Где же пароходы, забравшие вас в Вилла Спинола [295]и пересекшие Тирренское море, чтобы доставить в маленькую гавань Марсалу? Где они? Быть может, их ревниво сохранили и выставили для восхищения чужеземцев и потомков — память о самой великой и почетной из всех итальянских эпопей? О, нет, совсем другое: пароходы исчезли! Зависть и бездарность тех, кто правит Италией, позаботились, чтобы сгинули эти свидетели их позора!

Одни говорят: они погибли в предумышленном кораблекрушении; кто предполагает, что они гниют в потайном арсенале, а некоторые считают, что их продали евреям, как рваную одежду.

И все же плывите! Плывите бесстрашно, «Пьемонт» и «Ломбардия» благородные суда благороднейшего войска! История сохранит ваши славные имена назло клеветникам! И когда подвиг «Тысячи» быстротекущее время сохранит для потомства, и деды, сидя у домашнего камелька, будут рассказывать внукам об этой легендарной эпопее, в которой они имели честь участвовать, изумленная молодежь запомнит навсегда доблестные имена этой бесстрашной экспедиции.

Плывите! Плывите! Вы везете «Тысячу», к которой присоединится миллион в тот день, когда обманутые массы поймут, что священник — лгун, а тирания — чудовищный анахронизм.

Как прекрасна была твоя «Тысяча», о, Италия! Когда она сражалась с разукрашенными в перья и золотые позументы прислужниками тирании и прогнала их словно стадо! Да, прекрасна! Прекрасны были вы, одетые во что попало, как работали в своих мастерских, когда, подобно звуку трубы, призвал вас долг. Прекрасны были вы в куртке и фуражке студента, в скромном платье каменщика, плотника и кузнеца! [296]

Я находился в Капрере, когда пришли первые известия о волнениях в Палермо. Вести были недостоверные: то о вспыхнувшем восстании, то о его подавлении сразу же, как оно началось. Все же слухи о восстании продолжали циркулировать: подавлено ли оно или нет — восстание имело место.

От друзей на континенте я узнал о том, что произошло. Меня просили об оружии и боеприпасах из фонда на «Миллион ружей»; под таким названием шла подписка на покупку оружия. Розалино Пило [297]и Коррао [298]вызвались отправиться в Сицилию. Зная настроения тех, кто решал судьбы северной Италии, и поскольку еще не изгладились сомнения, вызванные событиями последних месяцев 1859 г., я посоветовал им подождать, покуда не будут получены новые, более определенные вести о восстании. Ледяной трезвостью моих пятидесяти лет я охлаждал могучую и пылкую решимость 25-летних умов. Но было написано в книге судеб, что равнодушие, доктринерство, педантизм напрасно чинили препятствия неуклонному продвижению Италии по начертанному ей пути. Я советовал им не ехать, но, чёрт возьми! — они все же отправились. Многочисленные сообщения подтверждали, что сицилийское восстание не подавлено. Я советовал не ехать, но разве итальянец не должен быть там, где его собрат сражается за национальное дело против тирании?

Я покинул Капреру и отправился в Геную. В доме моих друзей Оджие и Колтеллетти велись разговоры о Сицилии и наших делах. Затем в Вилле Спинола, в доме Аугусто Векки, начались приготовления к экспедиции. Биксио [299]был, конечно, главным действующим лицом в предстоящей кампании. Его мужество, энергия, опыт в морском деле, а особенно связи в его родном городе Генуе очень нам помогли. Криспи, Ламаза, Орсини, Кальвино, Кастилья, Орландо, Карини и другие сицилийцы были горячими сторонниками экспедиции, так же как калабрийцы Стокко, Плутино и Другие. Было решено, что раз сицилийцы сражаются, надо поспешить к ним на помощь, независимо от того, имеются ли шансы на успех или нет. Однако тревожные слухи едва не погубили прекрасный замысел. Телеграмма из Мальты, присланная заслуживающим доверия другом, извещала, что все потеряно и что на острове укрылись уцелевшие сицилийские революционеры.