Соломон Волков - Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным

Однажды ночью, услыхав, что маленький Пьер плачет, гувернантка поднялась в детскую и спросила, что с ним. « Оэта музыка, музыка! Избавьте меня от нее! Она у меня здесь, здесь, — указывая на голову и рыдая, отвечал мальчик, — она не дает мне покоя!»

Баланчин: Здесь, в Америке, считается, что музыка должна приносить только удовольствие, должна развлекать. Это, конечно, не так, особенно если музыкой занимаешься профессионально. Она приносит и мучения, и сознание собственного ничтожества. С ней не всегда комфортабельно оставаться один на один. Вот почему приятнее слушать музыку в зале, вместе с публикой.

Ребенка надо приучать к музыке очень осторожно и бережно. Надо объяснить ему, что это серьезное дело.

У Чайковского была прекрасная гувернантка, она помогла ему с музыкой. С ней он также замечательно выучил французский язык. У нас тоже была бонна-немка, мне она очень нравилась. Я был тогда совсем маленький. А потом она ушла. Когда я поступил в балетную школу, там у нас были слуги. Но это было уже совсем другое. А о моей бонне я часто вспоминаю с неясностью.

Меня родители «засунули» в балетную школу, когда я был маленький. Юного Чайковского родители точно так же засунули в Училище правоведения, в том же Петербурге. И уехали, больше чем на два года. Пьер страдал необычайно. Я это понимаю очень хорошо, потому что тоже тосковал по семье. Но мне все же было легче — родители жили недалеко, в Финляндии — в Лунатиокки. По воскресеньям тетка иногда заходила за мной и забирала к себе. Она жила в Петербурге.

Волков: Много лет спустя Чайковскийвспоминал о жизни в Училище правоведения: по четвергам в столовой воспитанникам давали борщ, битки и кашу. Запах борща и каши приятно щекотал нос, а в ожидании битков душа Чайковского «умилялась». Оставалось всего два дня до субботы, когда можно было пойти в гости к родственникам.

Баланчин: И у нас в школе почему-то по четвергам давали борщ, битки и кашу. Битки были со сметаной, замечательные! А борщ был гениальный! И у нас тоже по субботам многие расходились по домам. В пятницу был банный день. А в субботу училище пустело — на два дня. Становилось грустно, одиноко. В церковь при-

дешь, постоишь там. При школе была домашняя церковь. Там воспитатель стоит и еще, может быть, два-три ученика. Нужно было как-то время до ужина скоротать. Я ходил в приемный зал играть на рояле. Там тоже никого не было, пустота. Потом был ужин, а после ужина — спать.

Перед сном можно было почитать. Я любил читать Жюля Верна— «80 000 лье под водой», «Таинственный остров». До сих пор помню подписи под рисунками: «Если мы ночью в открытом море услышим звон колокола — корабль погиб».

Еще все мы увлекались приключениями Шерлока Холмса, Ника Картера и Пинкертона. Они выходили сериями, в цветных картонных обложках. Каждую неделю можно было купить новый выпуск, несколько десятков страниц. Стоило дешево — десять-двенадцать копеек. Эти книжки тут же проглатывались и передавались из рук в руки. Помню «Путешествие Пинкертона на тот свет», «Натурщица-убийца», «Тайна замка Бургас». Очень увлекательно!

Волков: В юном возрасте Чайковский увлекался приключенческой литературой своего времени — Эженом Сю, Александром Дюма-отцом, Фредериком Сулье («Мемуары дьявола») и Полем Февалем. Позднее наслаждался романами Луи Жаколио; о них Чайковский говорил — «очень увлекательно написанные книги». Гувернантка Чайковского так вспоминала о первых книгах, которые она прочла вместе с Пьером: «Кроме "Материнского воспитания" мадемуазель Амабль Тастю, у нас также было "Семейное воспитание" мисс Эдгеворс

в нескольких томах. Для естественной истории мы имели маленький иллюстрированный экземпляр Буффона Для чтения — сказки Гизо, игумена Шмитта Один том, особенно любимый нами, который мы читали и рассказывали по вечерам в субботу, был "Знаменитые дети" Мишеля Массона». Читали также «Маленьких музыкантов» Эжени Фоа. В одном из писем маленький Чайковский сообщает, что читает письма мадам де Севинье и «Дух христианства» Шатобриана, но признается, что «ничего не понимает».

Баланчин: У меня тоже были замечательные детские книжки, но другие — про приключения мурзилок. Они были маленькие, как булавочные головки, эти мурзилки. Они всюду могли попасть и всё видели. Здесь никто не знает про мурзилок, а хорошо было бы рассказать о них американским детям. Надо бы перевести историю мурзилок на английский и сделать мультфильм для ТВ. Был бы замечательный фильм.

Еще помню книжки про Степку-растрепку. Это был перевод с немецкого, «Struwelpeter» доктора Гофмана — не того Гофмана, который «Щелкунчик» написал, а другого. Он и рисунки делал. Это были интересные, жестокие книжки. Помню, в наказание этому Степке парикмахер отрезал ему вместе с длинными ногтями и пальцы. И конечно, незабываемые«Макс и Мориц» Вильгельма Буша! Они, помню, в булочную залезли, вообще были страшные разбойники. Мне очень нравился Буш, которого, кстати, любил и Стравинский. Стравинский, хоть уже далеко не молодой, мог Буша декламировать наизусть большими кусками.

Волков: Чайковский писал: «Мне кажется, что испытанные в годы юности восторги от искусства и литературы оставляют след на всю жизнь и имеют огромное значение…»

Баланчин: Он услышал в детстве Моцарта — и тот остался богом Чайковского на всю жизнь. Услышал Глинку — и навсегда полюбил его. Вплоть до курьеза: «Жизнь за царя» Глинки Чайковский услышал раньше, чем другую оперу Глинки, «Руслан и Людмила», поэтому всю жизнь Чайковский любил «Жизнь за царя» больше! (Мне тоже сначала больше нравилась «Жизнь за царя».Но после революции эту оперу из-за ее монархического сюжета совершенно перестали исполнять. Тогда я лучше узнал «Руслана и Людмилу» и очень ее полюбил.)В «Жизни за царя» Глинки крестьянин спасает русского царя. Чайковский был потрясен, когда революционные террористы убили императора Александра II. Он очень подружился с новым монархом, Александром III. Дягилев говорил, что Александра III можно числить среди лучших русских царей. Для русской культуры он был, может быть, вообще самым лучшим из русских монархов. Это при нем начался расцвет и русской литературы, и живописи, и музыки, и балета. Все, что потом прославило Россию, началось при Александре III! Он был, мне рассказывали, мужчина огромного роста Стравинский ребенком несколько раз видел Александра III. Император был настоящий богатырь — бородатый, с громким голосом, пронизывающим взглядом. Но с Чайковским, например, он всегда был очень прост и ласков. Императору очень нравилась музыка

Чайковского. Это он настоял, чтобы оперу Чайковского «Евгений Онегин» поставили в Петербурге, в Императорском театре. Никто этого не хотел делать! Музыканты были против, они завидовали Чайковскому, говорили: это плохая опера, несценичная, публике не понравится. Но государь велел, и музыкантам пришлось подчиниться.