Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Мужчин, которые пользовались у женщин успехом, — как граф Толстой, — Блок терпеть не мог. Он злился и ревновал, если кто-то начинал восхищаться его женой, но делался потом вдруг таким трогательным в несколько неуклюжих изъявлениях своей нежности, что ему все прощалось. Он был неотразим, когда привычно наполнял свои большие глаза печалью.

Порой мне казалось, что Блок и перед самим собой разыгрывает какую-то роль. Видимо, еще в юные годы у него сложился образ завоевателя, которому он и следовал всю жизнь с железной настойчивостью, хотя у него не было для этого никаких данных.

Всего обворожительнее он был, когда умно молчал, лишь время от времени, с чарующей улыбкой, вставляя своим глухим голосом в мою речь словечко, или когда с какой-то механической одержимостью читал стихи. Таким он остался в моей памяти, и я никогда не перестану любить эту его наивную детскость, пусть иногда беспомощную и несчастную. Однажды я говорил о нем с Любой — в тот момент, когда между ними разразилась короткая, но ожесточенная война, и мне показалось, что она относится к нему так же. На мой взгляд, Блок со временем стал для нее как сын, внушающий бесконечную о себе тревогу и все норовящий куда-то ускользнуть. Он жил в опасном мире из слов, который, вероятно, принимал за реальность, легко клевал на удочку любого льстивого поклонника и почти любой поклонницы, при этом считая, что хорошо разбирается в людях. Нельзя забыть — почти символический жест, — что он первый свой гонорар за стихи, весь гонорар до копейки, потратил на большой флакон «Реаи d'Espagne», потому что знал, что Люба, как всякая русская женщина, очень любит духи.

В моей работе в «Аполлоне» ничего не изменилось. Хотя какой-то завистник нашептал Маковскому, что мои восторги по адресу Георге преувеличены и никак не соответствуют действительному положению вещей в немецкой литературе, однако Маковский к нему не прислушался и даже заказал мне еще одну статью, в которой я должен был обосновать причины совершенно особой, исключительной роли Георге в немецкой поэзии.

Прочие отношения тоже складывались неплохо; мужчины искали моей дружбы, девушкам я нравился. Все это постепенно обтесывало мою надменную угловатость.

Куратор, казалось, во мне не разочаровывался, постоянно нагружал меня все новыми заданиями. И здоровье моей матушки больше не внушало никаких опасений.

Но отчего же это беспокойство в душе, когда скорый поезд уносит меня в Берлин по литовской равнине?

Ранним утром мы прибыли в Ковно, где три года назад я достиг, так сказать, нулевой точки своего бытия. Разве не совершил я с тех пор удивительнейший скачок? Да, пожалуй; и все же я был собой недоволен.

Зарабатывал я много, для моих двадцати шести лет, видимо, слишком много. А работал слишком мало. Может, в этом все дело?

Чего-то мне не хватало. Но чего?

Эрих Райе жил в старой, западной части Берлина, на Вихманштрассе. Утром в день прибытия я был у него. Обходительный берлинский еврей из солидной семьи, умен, остёр на язык, хорошо образован. Его издательство еще не обрело отчетливого профиля, но стартовало, благодаря отличному главному редактору, великолепно и уже выглядело солидно.

Райе казался человеком честолюбивым и с идеями. Он уговорил Максимилиана Хардена, журналиста, которого боялись, которым восхищались и с которым враждовали, издать у него свой сборник, вышедший под названием «Головы». В книге были собраны самые нашумевшие статьи Хардена, напечатанные прежде в его журнале «Будущее», который он выпускал почти полностью сам и заполнял его материалом как автор. Книга имела грандиозный успех, обеспечив издательству прорыв на книжном рынке и в прессе. Был намечен второй том «Голов». Эрих Райе был богат и мог себе позволить печатать стихи и драматические сочинения еще непризнанных авторов. Он принадлежал к кружку Макса Рейнхардта. «Листки Немецкого театра» выходили у него. Уже одно это меня привлекало.

Я прочел Райсу, по его просьбе, свои стихи, и тем же утром было решено, что он выпустит их осенью отдельным томом. Он хотел получить и мои пьесы. Я был вне себя от счастья — наконец-то, кажется, я нашел своего немецкого издателя.

Жим м tacrmrn кхщ 381

Эрих Райе баловал меня. Он водил меня по лучшим ресторанам Берлина: завтрак с икрой у «Борхардта», затем к «Тёпферу» на той же Беренсштрассе, наконец, в самое модное увеселительное заведение «Гран Гала» на Унтер-ден-Линден, где кутили со своими дамами сотни берлинцев. Там он в какой-то вечер принудил оркестр все время играть для меня русские цыганские песни, что влетело ему в копеечку. Короче говоря, он показал, что по-настоящему заинтересован во мне. И поскольку намерения наши полностью совпадали, то мы вскоре и заключили между собой генеральное соглашение.

В то время Берлин был охвачен настоящей эпидемией, небывалым спросом на поэзию Верфеля. Все только и говорили о его первом сборнике стихов, только что вышедшем у Акселя Юнкера, и всюду декламировали его стихи. Тем самым стабилизировалась первая волна экспрессионизма. Эрих Райе несколько скептически наблюдал за этой шумихой, что еще больше расположило меня в его пользу, хотя стихи Верфеля мне очень нравились. Его книга носила характерное название «Друг всего мира» и была достаточно ярким, хотя еще и не во всем зрелым выплеском поэтического темперамента молодого и радостного человека. В ней было немало прекрасных и оптимистических строк о любви и товариществе.

После недели, проведенной в Берлине, где я выиграл свое сражение, ранним утром в прекрасном расположении духа я отправился в Церматт.

На привокзальном книжном стенде я приметил две новые книжечки из серии «Инзеля», на которых красивым шрифтом были набраны имена авторов и названия: трагедия «Петр и Алексей» Генри Хейзелера, которого я знал по публикациям в «Листках для искусства», и первый сборник стихотворений Рудольфа Александра Шрёдера «Элизиум». Я купил себе обе книги в дорогу.

Пьеса Хейзелера произвела на меня огромное впечатление, тут мне открылся истинный драматург. Не могу понять, почему эту трагедию поставили, кажется, всего

дважды — кроме умницы Мартерштейга в Лейпциге, еще только мюнхенский Шаушпильхаус; это не лучшим образом характеризует немецких художественных руководителей театров, а еще хуже — заведующих литературной частью. Но сколько пришлось дожидаться Клейсту, прежде чем его поставили? А разглядеть Иммерманна эти близорукие не в силах и до сих пор. И это при том, что у немцев ведь есть вкус к театру. Или я заблуждаюсь?

Стихи Шрёдера были слишком превознесены. Не скрою, однако, что в то же время вышедшая книжечка стихов никому тогда не известного Макса Мелла «Увенчанный год» показалась мне куда более заслуживающей признательного внимания, чем Верфель или жеманничающий ремесленник Шрёдер.