Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Очень отвлекали от моих болячек разговоры с Райсом о театре и издательстве, хотя при этом и выпирало его честолюбие: ему страстно хотелось стать ведущим издателем. Метерлинка и д'Аннунцио он уже заполучил. У него выходила «Синяя птица».

«Аполлон», несколько номеров которого я ему показал, зацепил его внимание, и он стал раздумывать, не взяться ли за издание совместного русско-немецкого журнала, используя тот художественно-иллюстративный материал, который все равно клишировался и печатался в Мюнхене. С изданием журналов у него был некоторый опыт, поскольку кроме «Листков Немецкого театра» у него какое-то время выходила и «Шаубюне» («Сцена») Зигфрида Якобсона.

Оживился он и тогда, когда я ему рассказал о Карле Фольмёллере и о его замысле сделать авантюрный роман во вкусе «Графа Монте Кристо» Дюма из жизни некоего изобретателя, погибшего при загадочных обстоятельствах; уж не о Дизеле ли шла речь? Вот это было бы в самый раз для него. Не мог бы я склонить Фольмёллера к тому, чтобы он написал такой роман для его издательства?

Разумеется, я могу поговорить об этом с Фольмёллером.

Не могли бы вы сделать это не откладывая?

Нет проблем, но только такие вещи требуют устного разговора.

Не согласитесь ли вы съездить в Церматт, чтобы поговорить с Фольмёллером?

К сожалению, это невозможно, потому что сильно поиздержался за время проклятой болезни, и теперь дай Бог добраться до дома.

После некоторой занятной пикировки мы сговорились о том, что я составлю ему том пикантных русских новелл под названием «Эрос московитов», который сам и переведу. Под это дело Райе заключил со мной договор и отвалил мне изрядный аванс в две тысячи марок — чтобы только я мог поехать в Церматт!

Жизнь снова выглядела веселее, под звон монет улетучились мутные мысли, и в одно прекрасное утро я опять очутился в Мюнхене, который покинул три недели назад.

Семейство Альберти обомлело, когда я свалился на них как снег на голову; они-то предполагали, что я давно в Петербурге. Герберт, разумный вьюноша из Бремена, посоветовал мне сначала позвонить 'в отель «Риффель» — ведь вовсе не исключено, что Фольмёллер давно уже снова в Германии. То был добрый совет, ибо я и впрямь отправился бы в Церматт, а позвонив туда, узнал, что Фольмёллер несколько дней как уехал в Лондон, откуда собирался потом отплыть в Америку.

Итак, пришлось все же писать письмо, чего я хотел избежать. Длинное послание мое отправилось в Штутгарт, там, на фирме, всегда знали, где сейчас пребывает Фольмёллер, а я, повесив нос, отправился снова в Берлин. В начале августа я был в Митаве.

После всех этих разъездов приятно было оказаться дома, где тебя баловали, где можно было отоспаться и вдоволь поесть того, что особенно любишь. Мама опять чувствовала себя лучше, могла, не испытывая боли, вновь хлопотать и суетиться по дому; радовал ее и мой приезд, внесший оживление в ее привычно тихую жизнь. Но странное беспокойство, поселившееся во мне, не исчезало; вот, у меня теперь есть и немецкий издатель, но радоваться я этому не мог, потому что ни над чем не работал.

Первое разочарование поджидало меня в Риге. Прущенко был в отъезде, я как-то не учел, что начались каникулы. Мама хоть и получила от меня деньги на ведение хозяйства за полгода вперед, но сам я оказался в положении стесненном. Письменная просьба об авансе была отклонена «Аполлоном»; я и забыл, что кругом задолжал там по авансам. Письмо Руманову осталось без ответа, ибо я не знал, что он взял отпуск.

Небольшим утешением явилось письмо от некоего д-ра Отто Райхера, который вместе с приветами от Отто цу Гутенега пересылал мне и некоторые мои рукописи, которые я оставил в свое время у последнего. Я сухо ответил д-ру Райхеру, еще не подозревая, какую роль ему суждено будет сыграть в моей жизни.

Однажды случился сюрприз. Раздался звонок в дверь, и горничная ввела в мою комнату графа Пауля Кайзерлинга. С его умненькими, энергичными сестрами, которые были постарше, чем он, я познакомился в доме Хёрнеров, где мы с ними любили поговорить о поэзии. Пауль Кайзерлинг был на несколько лет моложе меня и учился в Гейдельберге. Он был племянником выдающегося писателя Эдуарда и кузеном философа Германа Кайзерлинга, звезда которого в то время как раз восходила.

Графы Кайзерлинги были старинным, благородным семейством, издревле связанным с литературой. Представший передо мной дылда не был исключением.

Ростом выше меня, блондин с голубыми глазами и веселым, чуть расплывчатым и веснушчатым лицом добряка, на котором выделялись хищный нос и мясистые губы большого, умного рта, он всегда был превосходно настроен и прямо-таки сочился литературными сплетнями: он доподлинно знал о ссоре между Рудольфом Борхардтом и Фрицем Гундольфом, он знал, о чем на прошлой неделе шла речь в берлинском литературном «Романском кафе», и даже водил дружбу с некоторыми молодыми экспрессионистами, такими, как Эрнст Бласс и Эрнст Штадлер. Благодаря своему дяде он был вхож в дом издателя Фишера в Берлине, однако отвергнут там, как утверждали потом злые языки, в качестве зятя.

Он написал несколько стихотворений, которые хотел показать мне; позднее я поспособствовал печатанию его небольшого сборника. Я рад, что сумел хоть что-то для него сделать. Ибо он был лучшим товарищем в мире. У него было доброе, верное сердце, и он принадлежал к тем немногим людям, которые не стыдятся быть благодарными. Я думаю, этот умный, начитанный и острый на язык курляндец стал бы настоящим украшением не только своего рода, но и всей Прибалтики, какую бы карьеру он ни избрал — поэта, ученого или политика, если бы не погиб на войне в юные годы.

Вскоре мы стали друзьями, даже побратимами, на что я решаюсь крайне редко. Мы совершали длительные прогулки. Старые каштаны у митавского замка, к своему удивлению, были посвящены нами во все тайны тогдашнего поэтического двора Германии. Пришлись ли они им по вкусу, теперь не узнаешь: в годы революции деревья спилили.

Другим утешением стал Кузмин, неожиданно написавший из Риги. Он гостил там у одного из своих юных друзей, у Всеволода Князева, который отбывал в Риге свой срок вольноопределяющегося и снимал там двухкомнатную квартиру. Я пригласил обоих в Митаву, снял им апартаменты в большом старинном отеле на Рыночной площади, и мы провели вместе веселые дни. А потом я время от времени навещал их в Риге.

Всеволод Князев, красивый, стройный молодой человек с мягкими карими глазами и строгим пробором в каштановых волосах, был великолепен в своей униформе драгуна. Он принадлежал к известному петербургскому дому, отец его профессорствовал в высшей школе. Как друг Кузмина, Князев конечно же писал стихи; они были еще незрелы, но у них была своя мелодия. Позднее он перевел ряд моих стихотворений, которые вошли в его посмертный сборник.