Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

— Ну, для этого надо быть канатоходцем!

Бессознательно я нашел подходящее слово. Разве не походил я и в самом деле на канатоходца? Разве почва под моими ногами не была зыбкой, как канат? Всякое дуновение ветра раскачивает его, заставляя меня балансировать ради жизни. Благочестивый канатоходец — это еще можно было себе представить, но был ли я действительно благочестив? Был ли я вообще по-настоящему верующим? Я восхищался княгиней, потому что она черпала силы в своей чистой вере.

Труднее было с мамой. В доброте своей она все понимала и со всем соглашалась, но, по-моему, не до конца верила в то, что путь мой определился. Слишком уж много всего в моей жизни она повидала с тех пор, как десять лет назад я окончил гимназию. И не могла избавиться от тревоги за своего ребенка, пусть он и добился некоторого признания.

Беседуя с ней, я испытывал чувство, будто еще раз прощаюсь со своей юностью — с легкой грустью и некоторой похвальбой. При всех успехах я каждый раз прозревал капризное вмешательство каких-то духов, игравших моей судьбой. На земле ведь нужно не только за все платить, но нужно научиться платить умно и верной монетой, чтобы вообще устоять. Ибо в духовной жизни существует множество валют и различных их курсов. Курс высокомерия всегда в цене. Курс мужества способен на многое. Курс мелкой фальши с разменными монетками лжи (и перед самим собой) особенно всеми любим. Но ценнее всех курс мудрого смирения, хотя он и встречается особенно редко. Не играй с собой в прятки, оценивай себя всегда йерно. Терпение в море житейском — вот что нам нужнее всего; слишком легкие победы лишь выбивают нас из седла.

В Петербург мама не хотела переезжать, Нью-Йорка она боялась — может быть, и не верила в него. Но она верила в то, что все образуется как надо, когда я женюсь. Она верила, что моя будущая жена превратит меня в такого человека, каким она сама всегда представляла меня в своих самых смелых мечтах. Как всякая добрая и честная женщина, она верила в то, что жена является помощницей ангела-хранителя своего мужа, что муж и жена составляют вместе некое единство, более совершенное, чем каждый из них в отдельности. И поэтому она молилась о том, чтобы я, ее непутевый ребенок, обрел в жене путеводительницу к праведной цели. Но внешне она всегда со мной во всем соглашалась и во всем поддерживала меня.

Итак, я снова отправился в Петербург. Однако на сей раз Петербург, казалось, стремился убедить меня в том, что восточный ветер больше не веет. И хотя Мейерхольд со своей оравой явился ко мне в гостиницу «Астория», чтобы представить мне окончательный вариант «Любви к трем апельсинам» и чтобы с утра пораньше осушить за будущий успех две бутылки шампанского; хотя Кузмин со слезами на глазах посвятил мне на прощание свое прекрасное стихотворение; хотя Гумилев расцеловал меня в обе щеки, заверяя, что на свете нет человека, который был бы ему ближе и дороже меня, как и нет человека мудрее; хотя Маковский клялся, что и за границей я останусь одним из ближайших сотрудников «Аполлона» и он всегда будет меня охотно печатать; хотя Аркадий Руманов уверял, что в моем лице Россия, погружаясь во тьму, теряет миссионера всего прекрасного; но Сергей Прущенко, ныне куратор Петербургского учебного округа, не обнаружил ни малейшего интереса к нашим старым планам, с некоторой небрежностью отозвался о великом князе и, казалось, весь был поглощен испепеляющей ненавистью к своему министру, румыну Кассо, которого хотел свергнуть. Забегая вперед, могу сообщить, что вскоре он отправился в Царское Село к царю, к которому, как камергер, всегда имел доступ, чтобы пожаловаться ему на министра. Царь, как рассказывали, внимательно выслушал его, но прежде чем Прущенко завершил свою часовую поездку назад в Петербург, на столе его лежала депеша, извещающая о его немедленном увольнении.

У профессора Шахматова и на этот раз не нашлось ничего сказать мне, кроме обычного: нужно просить о помощи великого князя. Но и этого я не мог, потому что князь был в отъезде. А если бы он и был в Петербурге, я бы не стал это делать, потому что решил показаться ему на глаза только с версткой его стихотворного тома. Расчет был, конечно, верный, вот только время распорядилось по-своему.

Прощание с Петербургом не оказалось тяжелым. Я был уверен, что еще вернусь, ибо мы были неразлучны — Петербург и я. Но я больше никогда не был в городе, который очень любил. И как же мне было догадаться, когда я садился в поезд, что Россию я тоже больше никогда не увижу?

Меня часто спрашивали, а не остался бы я в России, если б знал, что прощаюсь с ней навсегда. Праздный вопрос. Кто в двадцать восемь лет верит в то, что на свете есть невозвратимые вещи? Каждый думает, что он кузнец своего счастья, что он сам кует, — в то время как куют-то его самого.

Я отправился из России в свою новую жизнь. В Варшаве, на первой после Петербурга станции, я пообедал в отеле «Бристоль», где за пять лет до того мы были вместе с Верой Комиссаржевской. Как чудесно накладывались друг на друга кольца жизни! Ведь и это было прощанием! Вечером я отправился дальше — в Вену. В веселом, ничем не омраченном настроении прокатился на следующий день на дрожках по Пратеру, а после обеда сел в поезд на Грац. И только тут стал осознавать свой путь.

Я был один в купе и всю дорогу посвятил страстному диалогу с Богом. Я неотступно молил его взять мою жизнь в свои руки и направить меня по истинному пути.

Только здесь мне вдруг открылось, что моя жизнь подошла к великой цезуре, которая рано или поздно бывает в жизни каждого человека и которая ставится по собственной воле. Только теперь наступило прощание с юностью.

Через несколько недель мне исполнится двадцать восемь. Стал ли я взрослым? Могу ли двигаться без посторонней помощи?

За окном мелькали красивые пейзажи, горы, долины, цветущие сады, но я ничего этого не замечал.

Был ли то диалог с Ним? Скорее предварительный монолог, приуготовляющий к диалогу. Вероятно, я бы еще не выдержал диалога и бессознательно избегал его. Вероятно, в этом смиренном монологе я перечислял все чудесные перспективы, которые открывала передо мной завидная будущность: директор нового нью-йоркского театрального центра; издатель сенсационного альманаха европейской поэзии; переводчик русских классиков; переводчик великого князя Константина; сотрудник редакции «Аполлона». Поэт. Автор издательств Эрнста Ровольта и Георга Мюллера.

А вскоре и супруг молодой и очень красивой женщины.

Уже стемнело, когда я приехал в Грац. На длинном, пустынном перроне стояли Отто Райхер и Эльзи. Прошло какое-то время, пока выгрузили мой багаж, ибо я все взял с собой в новую жизнь, весь свой скарб, кроме библиотеки.