Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Целый ряд великих имен встает передо мной, пишущим эти строки, среди них Пушкин, Сервантес, Овидий и Гете; как уверенно и в то же время незаметно ты их вела, исторгая из их уст величайшие строки, о, чудесная, о, благодатная Скука!

Переписка с друзьями на родине и с благожелательными ветеранами поэзии в Германии не могла все же целиком заполнить все мои праздные часы. Скука меня подстегивала! И постепенно шаловливые игры пера даже против моей воли отвоевывали все больше и больше пространства в серьезном течении жизни.

Мой школьный товарищ Герберт фон Хёрнер, так сказать, однокорытник, учился в Мюнхенской академии искусств на художника. С ним велась оживленная переписка; в Берлине жил писатель Пауль Фридрих, его журнал «Хохланд» прекратил свое существование, но наши с ним отношения не прервались. Князь Шёнайх-Каролат попрежнему благожелательно реагировал на мои стихи. Рихард Демель писал подбадривающие письма. Всего этого могло оказаться недостаточно, но богиня скуки побудила меня однажды сочинить письмо, которое открыло мне дверь в будущее.

В Митаве я познакомился с художником Иоганнесом Вальтером, пейзажистом, который иногда писал и портреты, — в том числе и моей сестры Лизы. Когда он летом 1904 года, собрав группу интересующихся искусством людей, отправился с ними в Ригу, чтобы посмотреть выставку гениального латышского художника Пурвитга, я присоединился к ним. Среди журналов, которые там, как водится на выставках, продавались, я нашел отдельные номера «Искусства и художника», «Мастерской» и русского журнала «Весы», чье со вкусом сделанное оформление особенно привлекло меня. Там были эссе, критические статьи и стихи; все это сопровождалось образцами новейшей графики. Запоминалось и название издательства: «Скорпион». Адрес редакции я перенес в записную книжку.

И вот в Дрездене я написал в это издательство о своем интересе к новейшей русской поэзии и попросил прислать мне несколько номеров журнала «Весы». Представился я как молодой немецкий поэт, который переводит с русского.

Написал я, разумеется, по-немецки. И через некоторое время получил несколько увесистых пакетов с книгами и любезное письмо издателя «Весов», поэта Валерия Брюсова; он ставил меня в известность, что отныне я буду получать журнал регулярно.

Я принялся с изумлением извлекать содержимое пакетов: сборники Константина Бальмонта, книжку стихов самого Брюсова «Urbi et orbi», стихотворные томики Ивана Коневского и Андрея Белого, а также Дмитрия Мережковского, Федора Сологуба, Вячеслава Иванова и Зинаиды Гиппиус, три выпуска альманаха «Северные цветы», сброшюрованные вместе, и восемь или девять номеров «Весов».

Сам Робинзон Крузо наверняка не радовался так своему ящику, как я этой славной посылке.

Имена мне сплошь незнакомые. Стоило немалого труда вчитаться в эти стихи, которые так мало походили на те, к которым я привык по антологии — в классическом или классицистском духе. И все же от них веяло чем-то невероятно притягательным.

Несколько разухабистая эротическая лирика Бальмонта и торжественная риторика Брюсова произвели на меня наибольшее впечатление, но понравилось и густое метафорическое вагнерианство раннего Белого, как и меланхолия литовского поэта Юргиса Балтрушайтиса.

В третьем номере альманаха я прочитал первые стихотворения Блока. Часть полученных тогда книг я храню до сих пор. Всегда с особым трепетом достаю их с полки. Какой горизонт они передо мной открыли!

Показательным для моего развития было то, что перво- наперво я взялся переводить мистерию Андрея Белого; то была проза, и я надеялся, что легче ее осилю. Удалось ли мне справиться с этой вулканоподобной, частью недопроявленной трансценденцией, я сомневаюсь. Однако сакрально окрашенная русская мистика нашла во мне благодарный отзвук. Может, поэтому меня так привлекли десять «Песен о Прекрасной Даме» Блока. Я перевел ряд его ранних стихотворений еще до того, как вышел первый его сборник, который мне тут же прислал Брюсов.

Русские открыли мне глаза на настоящую поэзию, они стали, так сказать, моим первым семинаром, благодаря русским у меня выработался критический взгляд на творения и моих немецких современников.

Свои тогдашние стихотворные переводы я теперь вряд ли мог бы одобрить, ибо в стихах важна ведь не столько внешняя фактура, сколько тот имманентный дух в его динамике, который ими движет; поэт нередко и сам не понимает — каким образом, это что-то вроде квантовых волн слова. Как же мог я, восемнадцатилетний, понять то, что сам Господь Бог вложил в уста поэта? Хотя, надо признать, я очень старался.

Было ли то веление судьбы?

Что если бы я не поехал тогда в Ригу и не попался бы мне на глаза журнал «Весы»? Если бы я не записал — что было для меня совсем уж необычно — его адрес? И не отправил бы — скуки ради — туда письмо? Как бы сложилась моя жизнь тогда?

Или так все и должно было случиться, поскольку так называемая личная инициатива есть всего навсего колебание магических волн, сумма коих и образует, может быть, нашу жизнь?

Кто может ответить на все эти вопросы — хотя и сталкивается с ними всю свою жизнь? Даже у Альберта Эйнштейна я по этому поводу нашел не ответы, а лишь искренние недоумения.

Богиня скуки заставила меня изучать витрины книжных магазинов, где мой взор упал и на объявления о двух циклах докладов профессора Теодора Лессинга — один по новейшей философии, другой — по естественным наукам. В одном из магазинов мне дали и адрес докладчика, который в ту зиму читал курс лекций в одном из пансионов Дрездена.

На другой день я стоял перед ним.

Был он среднего роста, живчик со склонностью к полноте. Выразительная голова, маленькая бородка, слегка вьющиеся каштановые волосы, зачесанные назад. Возраст его трудно было угадать, на меня он производил впечатление несколько потрепанного актера (ему было тогда слегка за тридцать). Держался он по-светски, весьма любезно, но с оттенком превосходства, с некоторой добродушной иронией. Немудрено, ведь он был необыкновенно умен! И знал практически все.

И он сразу понял, что мне нужно. Он предложил мне вместе с еще одним молодым человеком распространять билеты на его доклады и усаживать гостей на отведенные им места — за это я мог бесплатно посещать весь курс и кроме того — о, как мудро это было с его стороны — чувствовать себя «своим», что, несомненно, подогревало рвение к учебе.

Помимо всего прочего профессор Лессинг был и поэтом, что вдвойне привлекало к нему юного рифмача, одержимого музами. Я с жадностью проглотил его стихи и драмы, что еще больше расположило меня в его пользу.

Немаловажным прибытком для меня стал и тот факт, что его лекции собирали много народа: в основном это были молодые люди моего возраста, а также строго одетые, серьезного вида юные дамы, за которыми невозможно было волочиться, но с которыми интересно было общаться; неопределенного возраста и занятий простовато одетые господа, элегантные львицы в мехах и непременные чудаки, как один пожилой изобретатель так называемой гороховой колбасы или богатый фабрикант со своей красивой женой — эта парочка охотно принимала на себя роль меценатов и в дальнейшем покровительствовала, в частности, известному поэту Теодору Дойблеру. У меня завязались контакты со множеством людей, у которых я учился непринужденному и корректному общению, столь для них всех естественному.