Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Однако подобные преувеличения естественны, от любых воспоминаний неотъемлемы. Пытливый читатель и сам догадается провести — с помощью многих других документальных источников — «феноменологическую редукцию», то бишь корректировку смысла описываемых явлений, необходимую для поиска истины.

Переехав в 1914 году в Германию, Гюнтер окончательно стал профессиональным литератором. Перепробовав разные свои таланты (чтеца-декламатора, режиссера, драматурга, поэта), он остановил выбор на переводе. На протяжении шестидесяти лет своей немецкой жизни он составил десятки антологий русской литературы, поучаствовал как переводчик или (и) комментатор в доброй сотне изданий русской классики от Пушкина до Блока, включая полные собрания сочинений Достоевского, Толстого, Лескова и т. д. Во многом это была естественная, самой географией происхождения уготованная, сугубая судьба прибалтийского немца-литератора, воспитанника типичной классической гимназии («Рижского учебного округа», о котором так много говорится в книге) Российской империи. И такие одаренные земляки Иоганнеса фон Гюнтера, достаточно колоритно отметившие свое присутствие в немецкой литературе первой половины XX века, как Сигизмунд фон Радецкий или Генри фон Хейзелер (его сочувственный портрет найдем в мемуарах) тоже много переводили с русского. Долгое время Гоголь, например, был известен немцам прежде всего в переводах записного острослова и остроумца Радецкого.

Но вот беда с этим жанром — переводы, увы, как правило, недолговечны. И если отдельным издателям кажется, что переводить заново ничего не нужно, то они, издатели, не вполне в теме. Пример Гюнтера тут весьма показателен. Всю свою жизнь этот отнюдь не бездарный человек переводил русские стихи и считался первым номером в этом деле. Однако же и сам догадывался, как непрочно такое признание. И мечтал о том, чтобы в будущем уцелело хотя бы двадцать процентов его переводов. Увы, судя по последним авторитетным изданиям русских поэтов на немецком языке, не уцелело и столько. Недавно пал и такой могучий оплот Гюнтера, как долгие годы издававшийся в его переводе «Евгений Онегин». Боннский профессор Кайль превзошел митавского гимназиста, выиграв у него вечный заочный спор толмачей разных поколений.

Зато мемуары Гюнтера никогда не увянут. Всякому, кто когда-либо захочет взять их в руки, распахнутся навстречу «те — по словам Цветаевой — золотые деньки». Дни поистине радужные — словно радугой соединенные в культурных обстоятельствах сразу двух стран, которые притягивали

к себе пытливого выходца с Рижского взморья. То был «восточный ветер», что носил его от «башенных» университетов мудреца Вячеслава Иванова до наставлений паладинов величавого Стефана Георге. От Блока до Рильке. От Петербурга до Мюнхена.

В конце концов история склонила чашу весов в пользу Германии. Но притягательный, окутанный романтической дымкой образ России навсегда остался в ностальгирующей, раздвоенной памяти автора. Ибо «иначе звучат здесь колокола, по-иному произносят людские уста Слово Господне».

Юрий Архипов

В прежней России был прелестный обычай (возможно, он сохранился): собравшись в дальнюю дорогу, присесть на минутку перед самым выходом из дома. Не важно, что тут — желание проститься с привычной атмосферой или изготовиться к встрече с чем-то новым, но это жест вежливости по отношению к былому и жест уважения к тому, что грядет.

Последуем же этому обычаю.

Мы ведь намерены совершить путешествие длиною в восемьдесят лет; недурно бы перед этим присесть и подумать. У нас минута времени, и надо ее использовать с толком. Поблагодарить для начала тех, кто сделал этот путь возможным, — родителей, давно почивших. Тебя, мама, чья понимающая неусыпная доброта так помогала мальчику в любых его затруднениях, даже самых неразрешимых; и тебя, папа, никогда не чинившему ему препятствий и всегда помогавшему даже в тех его предприятиях, которые представлялись сумасбродными твоему реалистическому чутью. В твоем молчаливом понимании было столько убедительного мужского благородства, что он был бы слепцом, если бы не сумел понять, что тут ему был явлен достойный пример на всю дальнейшую жизнь. Убежден, что вы оба никогда меня не оставляли, память о вас часто мне помогала.

Пора в путь.

Собираясь в длительное путешествие, прежде всего необходимо — в наше время особенно — увериться в том, что не забыты все требуемые документы.

А это, перво-наперво, паспорт. О чем он гласит? О том, что я родился 26 мая 1886 года в Митаве, столице русской провинции Курляндии. Стало быть, балтийский немец, «прибалт»? Может быть, и так.

Почему же только «может быть»?

Потому что настоящие прибалтийские семьи были довольно давними поселенцами этих мест. А мой прадед переселился сюда из Померании лишь в конце восемнадцатого века; в глазах многих это слишком небольшой срок, чтобы по-настоящему в этих краях укорениться.

Прадед мой был выходцем из старинного немецкого дома; семейные обстоятельства принудили его покинуть родные места. Он осел в Курляндии, а поскольку вынужден был теперь жить трудами рук своих, то и взял себе новое имя, то есть из своего имени сделал фамилию — Гюнтер. Женился он на девушке, которая последовала за ним из Померании. В небольшом городишке Туккуме (к северу от Митавы), что на реке Аа, он стал со временем бургомистром и так разбогател, что когда в 1812 году армия маршала Макдональда, двигаясь на Петербург, чтобы с фланга прикрыть маршировавшего к Москве Наполеона, заняла Курляндию, из собственного кармана внес военную контрибуцию, возложенную на Туккум. Эту весьма значительную сумму он так никогда и не получил назад, но эта история — сама по себе довольно занятный и поучительный анекдот.

Я узнал о ней довольно рано, так как отец мой, хоть и не был охотником до семейных преданий, поведал ее, когда однажды взял меня, двенадцатилетнего, с собою в Туккум. Отец, как и прадед, относился к этой истории с юмором. Но когда он в 1911 году умер, мой старший брат Карл, служивший в городской управе в Митаве, спросил меня, не мог бы я, живший в то время в Петербурге, навести там по этому делу справки, ведь за истекшее время и без того немалая сумма могла обрасти такими процентами, что составляла уже, может быть, миллионное состояние. Он передал мне некоторые документы по этому делу, казавшиеся ему достаточными. Не в меру размечтавшись, я стал советоваться с одним приятелем-журналистом, возглавлявшим петербургскую редакцию московской газеты «Русское слово», и тот пообещал поговорить об этом, казусе с одним видным юристом, бывшим к тому же членом Государственной думы. Что он, по-видимому, и сделал, потому что вскоре запросил от меня дополнительные сведения по делу. Мысль о том, чтобы считать себя наследником миллионов, окрыляет. Протрезвление, однако, не заставило себя ждать: великий юрист передал через приятеля, что с тех пор минуло более 99 лет, а стало быть, долг не имеет силы за давностью срока. И что вся история в целом представляется ему весьма невероятной. Из чего я извлек урок, что никогда не следует предаваться политической конъюнктуре, и с тех пор с легким сердцем избегал того, чтобы ссужать деньгами какие-либо города на этой земле.