Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Из Мюнхена мы выехали под вечер, а утром следующего дня, невзирая на свои скромные ресурсы, наняли себе в Вене экскурсовода. Он показал нам собор Святого Стефана, ратушу, парламент, заставил нас подняться на башню, чтобы взглянуть на Вену сверху, потащил нас даже в Пратер, где нам пришлось с ним обедать. Все это стоило немалых денег. Когда мы под вечер отправились дальше, денег у меня хватило только на билет в пассажирском поезде до Варшавы. Со мной вместе ехал и Кальпокас, а Герберт вместе со своим двоюродным братом, который заскочил за ним в Мюнхен, гордо умчался на скором.

В Варшаву я стремился попасть потому, что надеялся повидать там одну знакомую, юную польку, которая училась там музыке. Но, о ужас — она уже уехала оттуда домой! Ая-то мечтал, что она, по крайней мере, покормит нас обедом, так как денег мне хватило только на билет.

По Варшаве пришлось бродить с пустым желудком, смогли купить себе пару булочек, наскоро сжевали их в каком-то скверике. Потом подивились на местное гетто, расположенное в низине, на эти странные пейсы, кафтаны, чудные маленькие круглые черные шляпки, на полных достоинства детей-оборвышей. Женщины на бегу осыпали алистов, за исключением отца, я поглядывал сверху вниз. Но что я сам-το знал о социализме? Собственно говоря, ровным счетом ничего. Несколько статей в буржуазных газетах да пара манифестов в русских ежемесячниках, мной как следует не прожеванных, породили во мне некую романтическую туманность, в которой плавали лозунги человеколюбия и требования гуманности, обрамленные красивыми словами вроде «либерте», «фратерните», «эгалите», — кто в девятнадцать лет не воспламеняется от таких слов, тот человек безнадежный. Но даже такой безобидный романтический социализм в Митаве не проходил. Да и с кем там я мог говорить на подобные темы?

Кроме того, говорить мне хотелось о том, что было для меня притягательнее. Особенно с Лизой, которая явно меня одобряла. И мне льстило ее восхищение и то, что она вечно поддразнивала меня на предмет моих похождений, прежде всего — на счет белокурой красотки Майи.

В Митаве тогда объявилась новая Belle-dame-sans-merci, красивая маленькая брюнетка, обладательница роскошных — «рококошных» — форм, которые так удавались рисовальщику Константину Сомову. Назовем ее Сузи. Она была ровесницей моей сестры, с которой дружила. Половина города была от нее без ума. Муж Лизы тоже был среди ее пылких поклонников. Ну и со мной она, конечно, поигрывала, хотя, по молодости моей, только в шутку.

Но как быстро она меня раскусила. Заставляла читать ей стихи, делая вид, что они ей нравятся.

Я должен был приходить к ней в гости, где познакомился с ее отцом, жившим на свою чиновничью пенсию. Высохший до костей сумасшедший. У него имелись не только четыре огромных тома «Тайного учения» Елены Блаватской, но и три словарных тома ее «Разоблаченной Изиды». Он все знал об Атлантиде и как молитву выдавал наизусть все, что написала о ней эта полоумная дочь полковника. Лемурия была его домом. Ему доподлинно были известны происхождение, цель и смысл существования людей на сей бренной земле. Пожилой господин, просто, но чисто одетый, бережливый до скупости, с ничего не выражающим лицом чиновника, с седыми волосами, выцветшими глазами. Но профессор всех тайных наук, в сухой, как жестянка, смерч превращавший свою речь, когда о них говорил.

И уж тогда он не терпел возражений. В этом полутемном вертепе он был верховным жрецом.

Сузи подсмеивалась над ним, но и побаивалась его. В его присутствии она вела себя как примерная девочка.

Сам я благодаря ему прошел своего рода инициацию, ибо после того как я продрался сквозь дебри навязанного им «Тайного учения», у меня сложилось впечатление, что я знаю все. Хотя и не являюсь таким докой в этой материи, чтобы хвастать ею перед девушками. Но волшебная сказка о затонувшей Атлантиде осталась во мне навсегда, до сих пор я читаю все, что попадается мне об этом предмете, освоил уж, верно, не меньше сотни книг и даже поспособствовал изданию двух из них.

Сузи была довольна, что я серьезно отношусь к ее отцу, часто беседую с ним в его квартирке. Ей это нравилось, но этого было недостаточно, чтобы по-настоящему нравиться ей.

Как бы там ни было, но она снова свела меня с художником Иоганнесом Вальтером, который, разумеется, тоже был влюблен в нее. Вскоре я уже почти каждый день был у него в мастерской или дома. Среди его учениц были и сестры Герберта фон Хёрнера.

С Вальтером, человеком прекрасно образованным и весьма серьезным художником, мы нашли общий язык. Ему я мог читать свои стихи, каковой возможностью явно злоупотреблял. Ему в ту пору было уже около сорока, так что я многому мог у него научиться. Он был, что называется, homme a femmes, дамский угодник.

Однажды Вальтер предложил мне поучаствовать в спасении небольшой работы Рембрандта. Она висела в одном замке в тридцати верстах от Митавы, но между этим поместьем и городом рыскали лихие отряды латышских стрелков, осадавших Митаву. Владельцы Рембрандта, как многие дворяне-помещики, уехали за границу, от красных банд подальше. А поскольку те только и делали, что опустошали и жгли поместья и замки, то нужно было спасать Рембрандта.

Он, художник, и я, поэт, оба без репутации реакционеров, должны попытаться это сделать. Нужно только выбрать ясный, спокойный денек, нанять извозчика с дрожками и как-нибудь спозаранку, держась поувереннее, проехать сквозь строй осадивших город революционеров (Вальтер хорошо говорил по-латышски), а там уж к обеду мы будем в том поместье. Обратная дорога придется тогда на вторую половину дня.

Разумеется, дело может обернуться всяко: это уж как господа революционеры будут настроены. Ибо если они пронюхают, что мы хотим увести у них из-под носа такую добычу, как Рембрандт, то нам несдобровать. Нужно обставить это дело как невинный выезд на природу двух чудаков- художников и на все вопросы отвечать как можно наивнее. И уж конечно не брать с собой никакого оружия, хотя случиться в дороге может всякое.

Вот это для меня! Отец, правда, высказывал свои опасения, ибо все кругом были наслышаны о безобразиях, которые творили эти разбойники, о том, что им ничего не стоило ни за что ни про что убить человека, а никакой полиции на селе не осталось — такое было время! Но поскольку Вальтер был вполне уравновешенным человеком, внушавшим доверие, и поскольку спасение работы Рембрандта было делом необходимейшим, отец дал свое согласие.

И вот в одно раннее августовское утро я появился в доме Вальтера, его жена снабдила нас увесистыми пакетами с провиантом, чаем и пивом, дала и несколько бутылок шнапса, чтобы было чем задабривать разбойников.

Наш кучер, тихий безобидный старик, правда, был весь в волнении: кто его знает, как там все обернется… В последнее-то время особенно — того… А дорога-то у нас — по самым опасным местам…