Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Состоялась новая встреча с Ремизовыми, во время которой мне показалось, что Серафима Павловна ведет себя как-то сдержаннее, в то время как ее муж совсем не изменился и в своей прежней манере, прихихикивая, рассказал несколько анекдотов.

Снова увиделся я и с Белым, у которого был большой доклад. Он был, как и прежде, импульсивен и надмирен, но еще больше патетичен и рассеян. Вполне возможно, что уже в то время он примкнул к Рудольфу Штейнеру.

Часто приходили на эти вечера и некоторые старики из высокопоставленных чиновничьих кругов, вполне милые люди, особенно господин Нувель, состоявший при дворе овдовевшей императрицы, супруги Александра III. Валечка Нувель был дружен со всеми, особенно же с Кузминым; хорошие стихи были его главной страстью. Его полные достоинства светские манеры импонировали даже молодым бойцовым петухам нашего круга. Кто только не был у

Иванова! Если мне не изменяет память, в один из вечеров я там познакомился даже с Луначарским, который стал потом министром культуры у Ленина. Однажды у меня с ним зашел разговор о лирике Конрада Фердинанда Майера, которую он позднее переложил на русский вполне деревянными стихами. Помню, мы долго говорили о разных проблемах просодики, но не уверен, что нашли общий язык, потому что слишком по-разному воспринимали поэзию в целом. В то время, когда он был во власти, он сделал немало доброго и помог многим людям.

Самым необыкновенным из встреченных мной людей был Хлебников.

Виктор Владимирович Хлебников позднее изменил свое имя на Велимир — вели миру! Однажды в июле Иванов получил письмо от неизвестного ему молодого человека, который спрашивал, может ли он его посетить. И вот как-то под вечер он пришел. Очень худой, довольно высокий; ржаные волосы зачесаны на пробор; под высоким и широким лбом рассеянные, водянистые глаза чудака. Первое впечатление скорее бледное, маленький рот с блеклыми, нецелованными губами тоже мало о чем говорил. Он был студентом-естественником и писал стихи. Его попросили что- нибудь прочитать. Он вынул из кармана несколько смятых листков и начал читать тихим голосом — он вообще говорил очень тихо, — но то, что он читал, было настолько не похоже на стихи символистской школы, что мы все переглянулись от удивления. Мы, то есть Вячеслав Иванов, Кузмин и я, которого пригласили послушать. Никакой символики, но и никаких социалистических лозунгов. Тут были птицы, которым он давал собственные имена, тут были невероятные образы, тут был прежде всего совершенно необычный, поначалу кажущийся произвольным язык, обыгрывающий архаические корни слов. Молчаливая самоуглубленность Хлебникова действовала иногда как источник беспокойства, можно было подумать, что он не вполне нормален. О том, что мы имеем дело с самым натуральным гением, никто из нас в ту первую встречу с ним не подумал. С таким отсутствующим взглядом, как у него, я потом встретился только раз в жизни, познакомившись с одним гениальным математиком, который в то же время был и гениальным композитором грегорианского толка.

Стихи Хлебникова не очень-то нам понравились, но они были настолько оригинальны, что Вячеслав, признанный мэтр и магистр, попытался втянуть в затяжную дискуссию о проблемах просодии этого молодого человека, который был ненамного старше меня. Это ему не удалось, но и мы со своей стороны могли мало что противопоставить хлебниковскому чувству языка, его лингвистической свободе обращения с древними корневыми конструкциями языка. Из корня одного слова он мог без труда и с полной логической последовательностью образовать до десятка наречий и еще десяток глаголов. Вспоминаю, как в одном стихотворении он с такой виртуозностью обработал на различные лады слово «смех», что мы просто онемели от изумления. В то же время было заметно, что за ним нет никакой освоенной поэтической школы, и Вячеслав Иванов, умудренный предводитель муз, стал убеждать его в том, что уроки поэтики были бы ему крайне необходимы. Но молодого человека все это явно не интересовало, вся его одержимость, весь его почти магический пыл принадлежали только самовитому слову.

За его робкой с виду немотой скрывалась несгибаемая воля. Когда поздно вечером Хлебников ушел, у нас не оставалось сомнений, что это человек еще не бывалый и что ему предстоит нелегкий путь. Было похоже, что он грезит о литературной будущности, умен и начитан, но и неуверен в себе, застенчив, как девушка, при этом приветлив и хорошо воспитан.

Вечера на «Башне» Вячеслава Иванова не раз сравнивали с собраниями в доме Стефана Малларме, но я думаю, что они были чем-то большим.

Малларме строил на богатой культурной почве, слагавшейся столетиями. В Петербурге же сей императорский дворец следовало воздвигнуть посреди полного хаоса, ибо предшествующие десятилетия политического радикализма оказали на духовную жизнь страны свое опустошающее воздействие, тем более что в русском характере, по-видимому, заключена безоглядная склонность к крайностям.

Высокая поэзия после 1850 года была свергнута с трона — отдельные исключения, как Фет и Случевский, мало что могли изменить в общей картине — так что новому поколению приходилось особенно нелегко. И все-таки оно пробилось, чему в немалой степени поспособствовали эти вечерние среды на «Башне». Эти вечера стали мощным фактором оплодотворения культуры, и я полагаю, что их культурное излучение не иссякло и по сию пору.

Собрания кружка Георге у Вольфскеля трудно сравнить с этими средами, потому что в Мюнхене был один царь и бог, один великий мастер и его откровение, там не могло быть дискуссий, а тем более критики.

Из тех людей, которых я встретил у Иванова, отмечу еще двоих, поддержавших своей незаурядностью все еще тлевший во мне огонь театрального призвания.

Лев Самойлович Бакст, которому тогда было уже за сорок, являлся, может быть, самым гениальным художником и графиком России. Его глубокой привязанностью был театр. Сегодня о нем почти не слышно, но следовало бы помнить, что не кто иной, как Рудольф Борхардт однажды заметил, что любой штрих Бакста заслуживает молитвенного к себе отношения.

Среднего роста, плотный, рыжий, внешне спокойный, но при этом очень подвижный человек, схватывающий все на лету и мгновенно парировавший своей скороговоркой остроты, поддерживая свою речь энергичными движениями маленьких холеных рук, небрежно элегантный в одежде, он был, что называется, душой общества. Он знал обо всем на свете и всегда был готов потешить какой-нибудь соленой сплетней из своего неисчерпаемого запаса.

В то время он протежировал одну чрезвычайно тощую, дерзконевинную девушку из очень богатой семьи, которая возмечтала о том, чтобы стать новой Дузе. Ида Рубинштейн была дочерью, если не ошибаюсь, какогото крупного петербургского банкира. Мобилизовали тогда всех до единого известных новых драматургов, ибо сия юная дебютантка, глубоко убежденная в своих силах, желала выступить непременно в какой-нибудь сенсационной пьесе, написанной специально для нее: и чтобы декорации-де были не иначе как Бакста, и чтобы премьера состоялась не где- нибудь, а в Париже.