Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Я заказал нашему плотнику книжные стеллажи для своего нового обиталища, и он выстроил целую стену из них, так что образовались фактически две комнаты. Спаленка и умывальня хоть и были крошечными, зато очень эффектно выглядел кабинет господина писателя.

Правда, толку от этого писателя было немного. Русские стихи я не переводил уже два года, собственные тоже не шли. В эстонских и литовских журналах изредка появлялись мои статьи о Георге, но в целом прибалтийская пресса меня не жаловала. А немецким журналам требовались четким почерком переписанные манускрипты, а где мне было их взять? Один журнал, правда, хранил мне верность, он выходил в Кенигсберге и назывался «Немец»; так что кое- какие гонорары все же перепадали.

Мой друг Вольдемар Дамберг, латышский поэт, и его очаровательная сестра составляли все мое литературное окружение. Я страдал от одиночества, впадал в уныние. Разумеется, я все еще много читал, но как-то невдумчиво, и когда меня спрашивали, что именно я сейчас читаю, я не сразу мог вспомнить. Видимо, тень воспоминаний о другой жизни была слишком властной.

Констелляция звезд, надо полагать, возникла в тот период очень уж неблагоприятная. Уран был виной? Скорее Сатурн. Всякие мои попытки хоть как-то заработать деньги и встряхнуться имели жалкий конец.

Ежедневные разговоры по телефону навели меня на мысль создать цикл из восьми стихотворений, посвященных телефону, — я тогда писал циклами и всегда из восьми стихотворений — и отослать их в «Нойе рундшау». Профессор Би, которому стихи в целом понравились, нашел, что они неровного качества, и он предложил напечатать из них четыре, зато в одном из ближайших номеров журнала. Он написал, что окажет услугу моей репутации, если напечатает только лучшее, и тогда успех, по его мнению, гарантирован — уже из-за одной только новизны темы.

И что же на это я? Я счел себя оскорбленным. Или все восемь или ничего! И потребовал вернуть мне стихи, и тем самым навсегда потерял расположение этого доброжелательного человека. И уже никогда больше не посылал ему своих произведений.

Мюнхен хоть и был ненавистен, но я не без внутренней дрожи штудировал каталоги его издательств и читал, хоть и со смешанными чувствами, «Рыбу-фиш», домашний журнал Ганса фон Вебера, им же самим совместно с Блеем заполняемый.

Кем я был теперь? Кем еще оставался? Немецким поэтом? Русским литератором? Театральным деятелем? Как-никак у меня на счету были уже три большие и две одноактные пьесы. С этим, полагал я, надо бы попробовать что-то сделать.

В Риге был русский театр. Его продюсер и руководитель господин Незлобии принял меня, выслушав терпеливо и вежливо. Да, конечно, он готов прочитать мою пьесу, тем более в переводе Кузмина, но надо учитывать, что его театр в Риге — провинциальный, и такие вещи, как «Змея-чаровница», для подобной сцены не годятся. В Риге возможен только самый ходкий репертуар — Зудерман, Андреев; эксперименты — лишь для театра Веры Комиссаржевской. А другие пьесы, раз они существуют лишь на немецком, он не может и оценить, но и от них, по правде говоря, он не ожидает многого. Мое затаенное желание предложить ему себя в качестве завлита, каковая должность ведь испокон веку была в театре, растаяло прежде, чем я успел ему о нем сообщить. Незлобии выразил мнение, что более подходящей инстанцией для меня мог бы стать Немецкий театр Риги. Почему бы мне не обратиться туда? Как я мог ему объяснить, что это для меня невозможно? Мой визит окончился ничем. Звездное небо стонало от оппозиций.

В Митаве тоже было мало хорошего. Я наконец-то предстал перед военно-медицинской комиссией, и решение ее было ожидаемым: я вполне здоров и годен для прохождения военной службы. Следовательно, нужно было отправляться в армию.

Отец попытался оспорить это решение у губернатора. Результатом явилось только то, что мне пришлось проходить множество комиссий и все с тем же результатом: я вполне был пригоден к тому, чтобы с оружием в руках защищать Российскую империю. Но за всем этим миновал срок осеннего призыва, а дело все тянулось и тянулось. Мысль о том, что придется тянуть лямку в казарме, страшно угнетала. Была ли она сопряжена с каким-то тягостным предчувствием, теперь не помню. Но во всяком случае то были неприятные дни.

В это раздрызганное, лишенное определенности время пришло отпечатанное на машинке письмо от Блока со стихотворением, в котором он скорбел об утрате своего сына Дмитрия. То было первое его письмо после большого перерыва.

Маленький Дмитрий, родившийся у Любови Дмитриевны, прожил всего несколько дней. Все стихотворение было заунывной траурной эклогой, пронизанной большой, смятенной болью. Каково там было обоим моим друзьям?

Разумеется, я написал обоим, и оба прислали мне отчаянно грустные письма в ответ. Теперь-το я знаю, каким это явилось для них испытанием. Я думаю, судьба их сложилась бы совершенно иначе, если б жив был Дмитрий.

Кругом небесные оппозиции и квадранты. Кузмин, как я уже упоминал, сломал себе ногу, чувствовал себя скверно, слал жалобные письма. Иванов переживал драму нелегких решений сердца, совести и разума. Гутенег вынужден был буквально бежать из Мюнхена, а Франц Блей был вовлечен в судебные процессы по нарушению норм морали. Красотка Элька поменяла своего господина, ничего при этом не выиграв.

Военная моя история тоже выглядела угрожающе. Она со своим нескончаемым коловращением надоела, по всей видимости, не только мне, и вот однажды пришел приказ прибыть для окончательного медосмотра в Ковно.

Ковно до тех пор я знал только как железнодорожную станцию на пути в Берлин. Там была одна из самых мощных русских крепостей в Литве. Столица губернии, живописно расположенная при слиянии рек Вилья и Неман (Мемель). Город был ни мал ни велик, но в любом случае оставался провинцией. Может быть, даже провинцией в худшем виде. Но приказ есть приказ, я должен был туда ехать.

Остановился я в одном из двух отелей, расположенных на главной улице, ибо не рассчитывал оставаться здесь больше недели. Могло ли мне прийти в голову, что я целых три месяца проторчу в этой просторной комнате на первом этаже с окнами на главную улицу…

Чтобы описать тамошнюю обстановку, достаточно следующего: прибыл я утром, усталый, и попросил мне принести завтрак в номер. Вместе с десертом официант подсунул мне какую-то довольно засаленную книгу:

Не пожелает ли милостивый господин сделать выбор?

Тут был набор более или менее раздетых женщин в более

или менее смелых позах. По мнению кельнера, любая из них могла развлечь меня в моем номере. Очевидно, здесь это было в порядке вещей даже в таком приличном отеле. Каковы же были нравы, интересно, в менее презентабельных заведениях?