Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Так, так. И что же? — Сухо, холодно.

Поэтому я прибыл в Петербург, и вот я здесь.

Он вгляделся в меня внимательнее:

Вы находитесь в расположении шефа кадетских училищ России. Вам, должно быть, не ведомо, что у поэта К. Р. в Петербурге есть частная квартира. Ваша надобность не имеет никакого отношения к этому помещению. Может быть, вы соблаговолите пожаловать завтра утром ко мне на квартиру? До свидания!

Что-то вроде тени улыбки промелькнуло у его губ. Он протянул мне руку и заключил с неожиданной насмешкой:

Буде вам не ведом мой адрес, справьтесь на улице у любого. Лучше всего, запишите. Ведь поэты так рассеянны.

Он кивнул. Аудиенция была закончена. Офицеры за дверью вздохнули, кажется, с облегчением, снова увидев меня так быстро. Не говоря ни слова, я надел пальто и вышел.

Что это было? Раздражение, гнев, немилость или что? Он откровенным образом меня выгнал. Хотя завтра утром я должен пожаловать к нему «на квартиру».

Квартира! Так он назвал свой знаменитый Мраморный дворец, одно из самых красивых и дорогих зданий Петербурга.

На следующее утро я был в Мраморном дворце, который стоит непосредственно за Зимним дворцом. Добродушно улыбчивый старый лакей в неприметной серой ливрее провел меня в высокий светлый зал на втором этаже, где из-за маленького письменного стола поднялся вчерашний строгий и длинный, как каланча, великий князь — на сей раз он был в другой, расстегнутой униформе. Он улыбался:

Наконец-то вы отыскали мою хижину. Было так трудно?

Я подхватил его тон:

Вас нет в телефонной книге, Ваше Императорское Высочество!.

Вот видите, как нами, Романовыми, пренебрегают.

Он взял портсигар со стола и предложил мне папироску.

Я сунул руку в карман жилетки, чтобы вынуть оттуда нечто совершенно новое — бензиновую зажигалку. Когда я приблизился с нею к великому князю и пламя вспыхнуло, он, не на шутку испугавшись, отпрянул. В первую секунду он, верно, подумал, что это какая-то новомодная бомба; но он тут же совладал с собою, прикурил и позволил мне показать ему зажигалку. Ибо он такой штуки еще не видел.

А потом он с улыбкой спросил:

Так какого же дьявола вы явились вчера в управление? Я терпеть не могу, когда моим офицерам напоминают о поэте К. Р.

Я выразил понимание, но заметил, что ведь и он сам носит униформу.

А что нам остается? Мой племянник тоже всегда носит униформу.

Тут я не сразу понял, что он имеет в виду, и растерянно посмотрел на него. Он от души рассмеялся. И тогда только я сообразил, что под «племянником» он разумеет не кого иного, как Его Величество государя императора всея Руси.

Было видно, что я кажусь ему странноватым. Моя визитка? Так и есть. Он спросил, все ли поэты в Германии расхаживают так торжественно, будто они директора гимназий. Раньше они были попроще. Или я боялся, что меня не пустят на порог в нормальном костюме? Или это господин куратор так распорядился?

Пришлось мне защищать Прущенко. Великий князь поинтересовался деталями наших отношений. Тут мне пришлось быть начеку, потому что такой чуткий человек, как он, мог легко распознать честолюбивые побуждения Прущенко. Чтобы отвлечь его от щекотливой темы, я попросил великого князя о позволении показать ему некоторые переводы его стихотворений.

А, так вы уже продвинулись в этом деле?

Он прочитал мои написанные от руки переводы, потом спросил, можно ли показать их его супруге. Когда он вернулся, лицо его сияло: супруге переводы понравились, об одном стихотворении она даже сказала, что оно так же превосходно, как оригинал. Она просила передать, не соглашусь ли я отведать с ними супа. Он взглянул на часы:

Или у вас другие планы?

У меня не было других планов…

Елизавета Маврикиевна, супруга великого князя, была немецкой принцессой из саксен-альтенбургского дома. Она запомнилась мне как все еще очень красивая сдержанная женщина, полная благородного достоинства. Со мной она говорила по-немецки. Немецкий язык великого князя был несколько картавый, петербургский.

Завтрак втроем был, очевидно, сымпровизирован, ибо вообще-то у них было, если не ошибаюсь, четверо сыновей и две дочери. Их старшая дочь Тамара сделалась впоследствии притчей во языцех из-за своего романа с князем Багратионом. Это семейство Романовых, по-видимому, сильно отличалось от всех других их родственников, за исключением царя и его детей. Здесь властвовала приветливая благожелательность, а не та высокомерная неприступность, которую так любили напускать на себя прочие великие князья этого дома.

Про себя я посмеивался над самим собой. Эдаким гоголем въехать в такую среду! Будто я с младых ногтей имел дело с отпрысками древних родов. Вспомнил я и о князе Шёнайх-Каролат: четыре года минуло со дня нашего знакомства, а как я с тех пор продвинулся!

Однако же у себя дома эти отпрыски были вовсе не отпрысками, а просто милыми людьми. Они даже проявляли любопытство и не прочь были посплетничать.

Великий князь спросил меня о том, с кем из русских поэтов я дружу, и мне пришлось прочитать ему и его супруге несколько стихотворений, подражая манере самих авторов. Иванов и Брюсов его рассмешили, Блок и Белый заставили покачать головой:

И это называется поэзией?

Не имело смысла с ним спорить. Когда я по его желанию прочитал несколько его собственных стихотворений, он задумчиво взглянул на меня:

Излишек пафоса в чтении. Но я поражен, как это вам удалось такими простыми словами перевести мои простые стихи.

Настал миг пойти с козырей. «У каждого поэта свой стиль», — сказал я и процитировал Пушкина, Тютчева и Фета.

Он обернулся к жене:

Кажется, я могу гордиться, что мне достался такой переводчик.

Прозвучало скромно, но скромным он не был. В подаренный мне экземпляр своих переводов Шекспира он написал: «Моему переводчику от переводчика», — постулируя тем самым, надо полагать, привычный для него порядок рангов.

Когда я был отпущен, то знал, что произвел неплохое впечатление. Великий князь распорядился записать имя Прущенко и пообещал, что даст куратору знать о согласии обрести в моем лице своего переводчика.

Две решительные победы за сорок восемь часов. Восток был милостив ко мне, не то, что Запад. Я был уверен, что так оно и есть. То был ветер с Востока. Правда, я не подумал о такой простой вещи, что ветер с Востока дует на Запад. А сюда меня, занемогшего, занес западный фен.

Жизнь обретала краски. Вышли первые два номера «АЛоллона». Третий, с моим «Магом», предполагалось издать в новом, более благородном оформлении. Маковский считал, что с этого номера я должен начать и свою немецкую хронику. Было приятно сознавать, что я буду так широко представлен в этом, с особым изяществом оформленном номере. Кроме того, мне было дозволено получать важнейшие новинки из немецкого книжного магазина. Хорошо помню, что среди них оказались две книги — стихи и новеллы — нового австрийского поэта Феликса Брауна, которые я, как и полагалось, представил. Мог ли я знать, что этот поэт станет с годами одним из лучших моих друзей.