Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Всякий раз, когда я бывал в Риге, я навещал этих милых людей, разговаривать с которыми доставляло огромное удовольствие. Шиман, среднего роста, темноволосый, округлый, близорукий остряк, мог бы со своей исторической памятью и политической проницательностью стать одной из ярчайших звезд газетного мира, если бы не страдал типично балтийской флегмой и не предпочитал проводить время за коньячком и сигареткой, полеживая в ванной. Белокурая, изящная красавица Эльфрида Скалберг, которая где-нибудь в Германии стала бы, наверное, признанной поэтессой, тоже растворялась в благополучии буржуазной Риги. По-моему, она напечатала не более ста своих замечательных стихотворений, не считая, правда, высоко искусных и квалифицированных переводов латышской поэзии. Этим ее работам обеспечена, несомненно, долгая жизнь.

Пауль Шиман и Эльфрида Скалберг вели жизнь, противоречащую протестантской морали прибалтийского общества. Любили, в частности, пображничать и поколобродить по ночам. Любили поострить и посмеяться над всем и вся и делали это так, что в их обществе скучать не приходилось.

К их кругу принадлежал также молодой рижский поэт Бруно Гетц, образец патетического немца. Отец его служил в портовой конторе. Гётц был вынужден избегать расточительности, что в соединении с его детской наивностью, мечтательностью, идеализмом и аристократическим благородством манер и мнений делало его человеком необыкновенно обаятельным, с которым мне всегда было приятно общаться, хотя на большинство окружающих, живших в то время, исповедуя культ наплевательства, он производил впечатление отпетого чудака — это впечатление еще и усиливала его почти женская впечатлительность. Бруно Гётц был юноша в духе Жан Поля, более трогательного и более полного — до гротеска — воплощения этого типа мне больше видеть не приходилось. Лишенный родины после Первой мировой войны, он уехал в Швейцарию, где с течением лет след его, к сожалению, совершенно потерялся.

То же самое случилось и с весельчаком Кальпокасом. Пока я был в Петербурге, он сделал портрет сестры моей Лизы, нередко привлекавшей своей утонченностью ху-

дожников. Тогда он писал в манере волшебно-магической — под своего земляка Чюрлёниса. Позднее он стал, по слухам, одним из самых больших художников свободной Литвы. Мне и до сего дня особенно жаль, что я потерял его, неуемного выдумщика и товарища, каких мало.

Рождество в Митаве. Большая елка, выше человеческого роста, кустистая. С 1905 года наряжать елку было моей заботой. Делал я это в строгом стиле: от самой верхушки до разлапистых веток внизу серебристый серпантин, окутывавший дерево, как покрывало, да множество желтых, медом пахнущих свечек — и ничего больше. Никаких яблок, никаких игрушек. Строгая поэзия Георге внушила мне этот стиль Мельхиора Лехтера, его иллюстратора.

Ни музыки, ни песен. Молча сидели мы у елки под треск свечей, только время от времени с дерева падали иголки.

Ныне Рождество — это пышные подарки с обильной трапезой и возлияниями. Мы, конечно, тоже что-то дарили друг другу, а поесть балтийцы всегда были не дураки, но не это было главным тогда. С запахом елки воцарялся в доме мирный покой, располагавший к тишине сокровенной, уютной.

Для мамы самый драгоценный миг — «зажечь елку». И потом уж она не могла оторвать глаз от спутанных теней, которые свечи отбрасывали на потолок.

Тихое время. Отец раскладывал свой пасьянс, иногда поглядывая на трепещущее древо. Мама, облокотившись на спинку дивана, изучала арабески на потолке; я грыз орехи и прочие сладости и, повинуясь зову своей музы, прогуливался по комнатам и волшебному саду. Тогда я как раз открыл для себя Карла Иммерманна — правда, еще не «Трагедию в Тироле» и не «Эпигонов», а затейливого «Мерлина» и сумасбродного «Мюнхаузена».

Тут-то, в тишине, наступившей после пяти месяцев суеты и гонки, я понял, что мне надо работать. В мои задачи в «Аполлоне» входило поставлять систематические обзоры новейшей немецкой литературы. А чтобы это осуществить, надо было писать письма издателям и писателям.

Я заказал себе почтовую бумагу с грифом, указав два адреса — митавский и «Аполлона», и очень гордился этим. И еще до Нового года я затеял корреспонденцию с великими мира сего. Среди них было немало венцев, таких, как, разумеется, Гуго фон Гофмансталь и Артур Шницлер, но в списке корреспондентов присутствовали также и немцы — Эрнст Хардт, Карл Фольмёллер, Альберт Г. Рауш, театральные деятели вроде Георга Фукса и такие критики, как Альфред Керр. С некоторыми из них переписка вкоре приняла личный характер, кое-кто, как Фольмёллер и Рауш, стали друзьями на долгие годы.

Издательства С. Фишера, Георга Бонди, Цейтлера, а также «Инзель» прислали свои книги; Корфиц Хольм вместе с поздравлениями выслал продукцию издательства Альберта Лангена, Георг Мюллер — не без кисло-сладких комментариев — свою, но и с ним переписка вскоре наладилась. И наконец меня отыскал также Эрнст Ровольт, открывший тем временем небольшое издательство и, кроме того, возглавивший в Лейпциге делопроизводство авторитетного журнала «Листки для друзей книги», в котором он пригласил меня участвовать. Нашелся и Вольдемар Дамберг, чьи стихи меж тем получили признание, и я устроил его в «Аполлон», где он стал писать о латышской литературе. А поскольку мои работы в нашем журнале были замечены, я получил приглашения также от эстонских и латвийских газет и журналов. Только в Германии, кроме Ровольта, никто меня к себе не приглашал. При этом моя тоска по этой стране росла, хотя любовь к России и тамошним поэтам оставалась доминирующим чувством.

Отношения с Гумилевым, правда, стали более прохладными. Он был в отъезде, некое казенное учреждение снабдило его средствами для исследовательской экспедиции в Абиссинии. О дуэли все дружно забыли — так, будто этой сенсации в литературной жизни не было вовсе; Макс Волошин тоже отбыл куда-то, то ли в Европу, то ли в Крым; о групповом портрете сотрудников «Аполлона» никто больше не вспоминал. Эту и прочие новости я узнавал из умных, веселых писем Зноско. Часто писал и Кузмин.

Меня мучила меж тем мысль о том, кто возьмется издавать великого князя, так как мне было ясно, что сам по себе ни один немецкий издатель не рискнет выйти на рынок с его творениями.

Разумеется, стоило Министерству культуры России включить эти книги в свой рекомендательный список, как их неукоснительно приобрели бы все мужские и женские гимназии, реальные и коммерческие училища, а также все публичные библиотеки, так что издательство не осталось бы внакладе. То же самое относилось, безусловно, к русской классике; к новейшим авторам, к сожалению, нет. Пушкин, Лермонтов — да, это еще годится, но уже Некрасов с Салтыковым-Щедриным вряд ли, эти авторы осуждались как леваки, о них нельзя было и думать, чтобы не погубить весь замысел, а уж о новейших авторах и говорить нечего. Великий князь, правда, полагал, что все это начинание должен был финансировать из своего кармана Прущенко со своими богатыми родственниками, однако сам Прущенко горел энтузиазмом только по отношению к произведениям августейшего пиита, а всякие намеки на то, чтобы взять на себя реализацию и остальной части плана, он пропускал мимо ушей. Но как бы там ни было, пора было искать издательство.