Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Мы много времени проводили вместе, а когда на нас свалилось одно презабавное дело, стали видеться ежедневно.

Как-то в витрине букинистического магазина я увидел заинтересовавшую меня книгу, вошел в помещение и вступил в длинную беседу с владельцем.

Константин Левенштейн был смуглым, черноволосым человеком с остренькой черной бородкой. Все у него было маленькое, изящненькое, но когда он стоял за прилавком, который располагался по всему периметру магазина, то оказывался выше меня. Он объяснил мне секрет этого чуда: от самой двери вдоль прилавка на полу были разложены стопки книг, а в том месте, где стоял он, они достигали метровой высоты. Левенштейн показал мне свои книжные завалы. Они внешне беспорядочно простирались от пола до потолка, лишь в одном месте, у окна, был освобожден от книг, шириной с метр, проход в соседнюю маленькую комнату. И здесь у окон был оставлен узенький проход в две соседние комнатки, в которых ютился сам Левенштейн с супругой. Он помотал головой на мой возрос о том, помнит ли он все свои книги. Еще его отец — сорок лет назад — не имея достаточно места, стал сваливать книги на пол, там теперь, по сути, макулатура, потому что это старье никто не берет. Берут только учебники, словари да новые романы; все они аккуратно расставлены на полках за его спиной.

Я наугад воткнулся в одну из книжных стен и с трудом вытащил из кучи первую попавшуюся книгу. Обложка, крытая тканью, с кожаным корешком — по моде рубежа веков, чуть оббитые уголки, остальное в порядке. Том Гердера. Сколько? Он переложил книгу из руки в руку, словно взвешивая ее на ладони, потом полистал ее. И посмотрел на меня почти насмешливо: «Двадцать копеек». Я недолго раздумывал. Любой немецкий букинист потребовал бы за такую книгу не меньше трех марок.

«И много у вас таких книг?»

Он кивнул. Тысячи таких книг валяются в недоступных кучах.

Что же он не наведет в них порядок? Он ведь часто покупает архивы обедневших дворян, а там могут оказаться ценные вещи.

Он лишь покачал головой. Слишком много ушло бы на это времени и работы. А кроме того, он ничего в этом не понимает. Он, правда, слышал, что некоторые старые книги стоят много денег, но что ценно, а что нет, как он об этом узнает? Ценная ли та книга, которую я вытянул из кучи?

Услыхав, что за такую книгу в таком состоянии в Германии дали бы от двух до трех марок — то есть от рубля до пол утора — он лишь покачал головой. Ну, тогда двадцать копеек в Митаве — правильная цена, да кто ее здесь и за эту цену купит?

Когда я рассказал Йензену об этом визите, в нем проснулся книжник, и на следующий день он пошел вместе со мной. Левенштейн позволил нам рыться в его завалах. Из покрытых древней пылью куч мы отрыли тридцать книг, среди них одно первое издание Ленау в кассете, Алксингера в коже, три тома одного теологического сочинения семнадцатого века на драгоценном пергаменте, второй том романа Виланда «Дон Сильвио де Розальва» в прекрасном кожаном переплете. Остальное составили песенники, поваренные книги и своды законов. Кое-что из этого мы купили.

Вечером Йензен не мог успокоиться. Нужны систематические поиски, нужно прорыть шахты и доставать из них книгу за книгой. Его азарт заразил и меня. Однако Левенштейн лишь скептически покачал головой, когда на следующий день мы изложили ему свой план. Одни только хлопоты да беспокойства, а толку наверняка будет с гулькин нос.

Тогда мы ограничили наше предложение временными рамками. В течение недели с трех до шести вечера. При этом мы оставляем у него в залог по десять рублей, на которые гарантируем покупку. Он задумался. Как-никак двадцать рублей. Что ж, можно попробовать.

Так началось наше книжное приключение в букинистической лавке, затянувшееся на месяцы. Каждую книгу, которую мы захотим купить, он будет оценивать в двадцать копеек. Пергамент пойдет по полтиннику. Но если мы отроем что-нибудь Лессинга, то это будет недешево.

Почему?

Лессинг написал «Натана мудреца».

Наше почтение! Мы согласились на эти условия. Но мы не считали себя обязанными просветить его на тот предмет, что Лессинг многое издавал анонимно. Так что за двадцать копеек я приобрел «Лаокоона» в роскошном кожаном издании, ибо автора в нем было не различить.

Кроме того, мы с Йензеном заключили соглашение между собой. Каждому из нас принадлежит то, что он найдет, но если это будет Жан Поль, то он достанется Йензену, а если романтики — то мне.

Начали мы с маленькой кладовой, находившейся рядом с магазином. Надев что-то старенькое, прорыли для начала глубокую шахту в середине: в метр — шириной, в три — длиной, в два с половиной — высотой. Натыкались при этом на крысиные гнезда, на битое стекло, на мышиный кал — но все это было нам нипочем. Уже прорывая шахту, мы добились кое-каких результатов. На подступах к полкам обнаружилось больше.

В основной массе книг привлекательного было мало, однако попадались и удивительные вещи. Йензен обнаружил «Гренландские процессы» Жан Поля и был вне себя от восхищения, я — «Дон Карлоса» с кожаным корешком в великолепной сохранности. Йензен нашел восьмитомник Гёте в издании Гёшена, первое издание «Мессиады» и, к моей зависти, «Жену страдающую». Я нашел сказочное издание Шекспира в восьми томах, к сожалению, только в картоне. Наряду с небольшими книжечками Виланда — такими, как «Музарион», «Дон Сильвио де Розальва», «Оберон» в первом издании с виньетками — я нашел и первый том «Оссиана». В то время как раз вышел каталог аукциона книг Курта Вольфа, который удостоверял, что гравюру для этого издания «Оссиана» выполнил сам Гёте; поскольку то был лишь первый том, я подарил его городскому музею Митавы. «Валленштейн» Шиллера отошел к Йензену, «Разбойники» Шиллера во втором издании — мне. Я особенно любил «Клавиш», а уж первое издание этой вещи было просто праздником, ибо слова и печать составляли здесь прекрасное, редкостное единство. Многочисленные книги Гердера, Фуке, отдельные тома Шлегеля и прочие мелочи не стану и перечислять. Но вот однажды я вытащил «Западно-восточный диван», в красном, чуть потертом футляре с вытесненной золотом лирой на корешке. То есть один из томов личной библиотеки Гёте, которые он отдавал в переплет для себя самого. Кто-то каллиграфическим почерком сделал в книге пометки, отчасти подписанные инициалами. Экая досада всегда, подобная писанина! Однако Йензен стал наседать на меня, пытаясь заполучить этот том.

И наконец признался в своем подозрении. Инициалы начинались с бегло прочерченной буквы «И», переходившей в «В». А у него есть доказательства, что подчас таким образом подписывался Гете.

Книга поступила в магазин из дома одного прибалтийского барона, имя которого я забыл. А этот человек, как доказал мне опять-таки Йензен, общался с Гете — то ли во время его итальянского путешествия, то ли еще раньше. Инскрипты в книге касались по большей части многочисленных сносок и означали «настоящий Восток» или просто «настоящее». Но иногда они состояли из нескольких стихотворных строк.