Сергей Куняев - «Ты, жгучий отпрыск Аввакума...» (глава 27)

Одновременно с "Плачем о Сергее Есенине" в июле 1926 года Клюев пишет поэмы "Заозерье" и "Деревня". По существу все эти вещи составляют единый триптих. Языческо-христианская славянская идиллия — в "Заозерье", где одухотворено каждое природное движение, и в то же время вся картина выписана словно тонкой кистью строгановского иконописца — со свойственной мастерам старой школы прозрачностью света и лёгкостью мазка. Люди и святые живут в едином мире, в полной гармонии и ладу — ив ладу с ними все явления природы и быта — и одно неотделимо от другого. Крестьянская ойкумена, та, что чаялась издавна в народных преданиях, та, за которой уходили в таинственное Беловодье русские мужики.

Всё неторопливое действие поэмы — точнее, не действие, а саму жизнь в поэме сопровождает литургия, что служит отец Алексей: "бородка — прожелть тетерья, волосы — житный сноп". За литургией незаметно сменяются времена года, и как кульминация — наступает Пасха. Воскресение Христово.

Идиллия разрушается с гибелью поэта Руси — Сергея Есенина. Да, не на ту дорогу свернувшего, получившего своё "за грехи, за измену зыбке, запечным богам Медосту и Власу", но великого поэта… И само обрушение русской жизни предстаёт воочию в поэме "Деревня". Как смерть Настеньки — предвестие гибели керженских скитов, так смерть русского поэта — предвестие конца прежней жизни. Насколько идилличен тон в "Заозерье" — настолько он напряжён, рыкающ до срыва — в "Деревне". Кажется, что весь деревенский люд от парней (схожих то с Буслаевым Васькой, то с Евпатием Коловратом) и девок (каждая, что Ефросинья Полоцкая, Ярославна или Евдокия, Дмитрия Донского суженая), до матерей — "трудниц наших", до Бога, писанного "зографом Климом" — весь поднялся на защиту своего бытия от страшной современности, от полного её разброда и нестроения внутреннего. И рефрен воистину угрожающий:

Это, мнится, не слишком далеко ушло от пушкинского: "Добро, строитель чудотворный! Ужо тебе!.." Это "ужо тебе!" — сплошь и рядом от бессилия, от невозможности сопротивляться нашествию чумной новизны. Новая эпоха железа наступает — и скрыться от неё некуда.

Кажется, принесены все жертвы, какие только можно было принести, а облегчения не наступает. Меняется весь мир вокруг, замолкают птицы, деревья бегут со своих мест, "разодрав ноженьки в кровь", при виде трактора, выехавшего на ниву, железного коня, с которым "от ковриг надломятся полки…" Да не хлебом ведь единым… Жизнь старая гибнет.

И не зря в "Деревне" трактор под стать паровозу из есенинского "Сорокоуста"… И не зря рефрен "Деревни" — "Ты Рассея, Рассея-тёща, насолила ты лихо во щи" — тут же перекликается с "Рас. сеей" Есенина из "Москвы кабацкой"… Ведь вся Русь в богохулье ударилась, и сам Клюев в стороне не стоял — и никакие мотивы не послужат оправданием. Вот и ему, как и младшему собрату, "за грехи, за измену зыбке" — доводится увидеть крушение прежнего мира, где "от полавочных изголовий неслышно сказка ушла"… Одна надежда — вернётся, когда чаша Божьего гнева переполнится.

Не единожды потом задавались читатели и исследователи вопросом: каким чудом "Заозерье" и "Деревня", которую вполне можно было проинтерпретировать как политическую прокламацию, в тех условиях — вообще попали в печать, когда "Заозерье" было опубликовано в сборнике "Костёр", а "Деревня" — в журнале "Звезда"?

Объяснение этому есть. И оно может показаться достаточно неожиданным.

Ещё при Зиновьеве, с помощью Ионова, Клюев начал печататься с осени 1925 года в "Красной газете". Ионов буквально "выжимал" из него "новые песни" — "волчий брёх и вороний грай", как написал Николай. Он взялся-таки за "советскую тематику", но не брехал и не граял. Он нашёл единственный и самый точный ход — "новые песни" пелись от имени нового поколения, той молодёжи, что вошла в жизнь с Октябрём — и иной жизни себе не представляла.

В результате его стихи, насыщенные реалиями новой жизни, обретали куда более полную интонационную завершённость и смысловую убедительность, чем километры виршей на ту же тему множества пролетарских и комсомольских поэтов. Даром поэтического перевоплощения Клюев владел, как мало кто.

Эти стихи ещё вязались интонационно и тематически с его прежними выступлениями с прославлением "красных орлов". Но Клюев шёл ещё дальше. Он пел от имени пролетария — классическим пушкинским ямбом и пушкинскими же словами.