Владимир Глоцер - Вот какой Хармс! Взгляд современников

Б. С.Нет, это была суть встречи, читали отличные стихи. Отлично знали старых поэтов и уважали, хоть, казалось бы, такие смельчаки в поэзии. Это мне было очень удивительно и очень дорого. И то, что Хармс доказывал, было убедительно очень. «Египетские ночи» читал.

В. Г.Он сам читал?

Б. С.Да. «Идет прохожий... А между тем за край одежды прохожий трогает его». Вот как Пушкин поразительно пишет, говорил он.

В. Г.А есть там в ваших воспоминаниях о том, как вы иллюстрировали Хармса?

Б. С.Нет, я об этом не пишу, потому что то, что я иллюстрировал, носило какой-то характер несерьезный. «Быстро, быстро». И то, что я сделал к Хармсу, очень плохо, поэтому я не хочу об этом писать.

В. Г.Это было для заработка...

Б. С.Я часто придумывал это для Даниила Ивановича. Я не хочу, чтобы вы это писали. Просто Даниил Иванович был должен очень много денег Детгизу, а жил он очень бедно.

В. Г.И это в погашение долга шло?

Б. С.Что-то удерживал бухгалтер, а что-то он получал. Таким образом он написал свою блистательную вещь «Над косточкой сидит бульдог...» [88] Стихотворение «Бульдог и Таксик». Опубликовано в «Чиже» (1939, № 5). . Муратов [89] Николай Евгеньевич Муратов (1908—1992), график, карикатурист, книжный иллюстратор. сделал эти картинки, и Даниил Иванович взял на субботу и воскресенье и принес эти совершенно чудесные стихи. Зощенко очень любил это стихотворение.

Иногда мы с ним придумывали вместе эти истории в картинках. Это было очень интересно, потому что он очень много наговаривал этих историй уморительных, которые нельзя было для дошкольников печатать. Просто это были какие-то озорные, забавные приключения.

Есть у него такой рассказик в прозе, такая совершенно в духе Ионеско — «О падающих из окна старушках» [90] Рассказ «Вываливающиеся старухи» (1937) из цикла «Случаи». . Вот это родилось как раз во время придумывания веселых картинок.

В. Г.Это вы помните безусловно?

Б. С.Да, конечно.

В. Г.Еще что-нибудь из того времени...

Б. С.С «Чижом»?.. (Думает.) Так трудно что-то очень свежее вспомнить. Мы вообще любили его. Ну, Габбе любила [91] Тамара Григорьевна Габбе (1903—1960), драматург, литературный критик, детская писательница, фольклорист, редактор. . И Маршак обожал его. И когда я был последний раз у Маршака в Ялте, мы тогда были в Доме писателей, Маршак утирал кулаками слезы и говорил: «Ах, Даня, Даня, как жалко, что он не дожил!..»

Маршак еще говорил вот что тогда. Когда он вспоминал «Плих и Плюх» Буша, он говорил: как Хармс сумел эти жестокости Буша в переводе избежать и перевести в план свой, а не Буша. Там собак наказывают хлыстами, а у Хармса никакого избиения нету. Маршак восторгался, как Хармс это сделал. Вот этим восторгался Самуил Яковлевич. Я немножко пишу в этих воспоминаниях.

В. Г.Если есть что-то, что не входит в воспоминания?

Б. С.Ну, анекдот просто. Это говорит о силе маршаковского темперамента, о его моторности, импульсивности. Он был очень импульсивный человек. И Хармс об этом рассказывал со смехом. Однажды вечером Маршак пригласил к себе Хармса, и они шли пешком из Детгиза на улицу Пестеля, к Маршаку. По пути они обсуждали какой-то свой замысел совместный, и вот дошли до цирка, где дорогу им преградил остановившийся хвост трамвая. А тогда появились американские длинные вагоны, двойной состав. И тут произошла сценка совершенно в цирковом вкусе, вкусе циркового антре. Был уже вечер, и они уже спешили домой, к Маршаку. А трамвай всё преграждал путь и дергался то вперед на несколько метров, то назад. И вот они делали несколько шагов то вперед, то назад, не имея возможности предугадать, что будет дальше с этим чёртовым трамваем. Какая-то движущаяся преграда была на их пути. И когда наконец трамвай тронулся в сторону Садовой улицы, то Маршак, разгоряченный, разъяренный и взбешенный поведением трамвая, стал поддавать его ногой, хлопать тростью. В эту красную спину трамвая. И Хармс никак не мог остановить Самуила Яковлевича, который так разозлился на технику, которая вредит человеку. И в тот момент, говорит Хармс, я понял, почему Маршак написал своего «Рассеянного»: он сам был похож на свой персонаж.

А вообще-то Самуил Яковлевич был очень рассеянный человек. Потому что когда он ездил на дачу, за ним приходила нянька, которая на него покрикивала: «А тросточку вы забыли? А портфель?» Мы ездили с ним часто в одном вагоне в Кавголово. Она постоянно за ним следила, чтобы он ничего не оставил: шляпу, портфель, тросточку.

Надо сказать, что от Даниила Ивановича у меня осталась только маленькая записочка, крохотная, в половинку календарного листка. Он написал мне, не застав меня, в редакции: «Дорогой Борис Федорович, где же Вы? Мы Вас искали всюду: и под диваном, и в шкапу. И ушли. Очень жаль». Почти дословно. А с кем он был, я не знаю, — может быть, с Александром Ивановичем.

Они были очень непохожие — Даниил Иванович и Введенский. Вот это удивительно, что они были друзья, и они были непохожие. Александр Иванович был человек, в общем, практический и умел зарабатывать деньги. Мы с ним делали диафильм для Дома медицинских работников. «Гребешков и Петушков» — так он назывался. И хоть было еще очень долго до завершения работы, Александр Иванович сумел пойти туда и добиться там получения аванса, хотя картинки у меня были далеко еще не готовы. В то время как Хармс, с его мягкой, интеллигентной манерой и с робостью перед начальством, — это не робость, — как это назвать? — с его стремлением избежать контакта с начальством, не умел это делать совершенно.

Александр Иванович имел хрипловатый такой прокуренный голос, довольно низкого тембра. Даже суровый вид умел на себя напускать. И, приезжая сюда из Москвы, делал свои дела, издательские дела. Ну, умел, конечно, не очень. Любитель ресторанной жизни. Шикарного образа жизни, конечно, не было. Но стремление было. (Я говорю это так несвязно, а как вы потом это организуете?)

В. Г.Вы увидите.

Б. С.Так о чем мы говорили?

В. Г.О Введенском и Хармсе.

Б. С.Эта их несхожесть была, конечно, внешняя, потому что так-то они понимали друг друга замечательно. Очень мило подшучивали друг над другом. Но интересно, что Александр Иванович держался несколько барственно. У него был мундштук старинный, папиросы в мундштуке. И он обороняться умел от редакторов, от какого-то назойливого редактора. «Федорыч» он меня называл, хотя я был еще зелененький. А эта рукопись «Гребешков и Петушков» лежит у меня целехонькая до сих пор.

Не хочу повторяться, то, что написано...