Алексей Рыбин - Майк: Время рок-н-ролла

Для альбома "Сладкая N", 1980 фото Андрея "Вилли" Усова

1987. фото Андрея "Вилли" Усова

В конце концов победил Майк — своим «Городом N», но это было уже много позже.

Было какое-то ощущение, что всем всего хватало.

Государство особенно не досаждало. Все рассказы, ахи-охи о «преследованиях» и «репрессиях» — не более чем легенды, культивируемые восторженными подростками неопределенного возраста. Реальным репрессиям подверглись всего несколько человек. В частности, Борис Гребенщиков (Ленинград) и Алексей Романов (Москва). Все остальное — россказни и приукрашивание действительности.

Музыканты страдали за разное. За пьянство, за хулиганство, за нарушение паспортного режима, за «нетрудовые доходы», за многое. За «антисоветчину», что приписывается сейчас большинству героев русского рока, претерпели очень немногие. Другое дело, что всем хотелось. Пожалуй, кроме Майка.

На самом деле любому, хоть сколько-нибудь задумывающемуся о том, что происходит в действительности, человеку понятно, что если бы власти хотели «задушить рок-движение» (вот идиотизм-то!), то «задушили» бы его по всей стране в течение суток, и никто бы уже про это «рок-движение» никогда не узнал и не вспомнил.

То, что происходило в отношениях между «органами» и ленинградскими подпольными рок-музыкантами, на дистанции в несколько десятков лет — ну, если рассматривать эту историю «из сегодня» — выглядит скорее играми, чем серьезными акциями.

Большое раздражение у КГБ вызывал, судя по всему, один только Гребенщиков.

В «органах» работали и работают люди умные, умеющие анализировать и прогнозировать. Они-то и разглядели в БГ большую опасность, куда большую, чем та, которую представляли собой все остальные «рокеры» Ленинграда вместе взятые.

Специалисты, которые, позевывая, курировали отечественную «рок-музыку», услышали в музыке Бориса явную опасность для казарменного своего строя и увидели в нем того, кем он стал сейчас, — лучшего артиста России. Говорить так об артистах странно — кто лучший, кто худший — у каждого есть свои находки. Но БГ — фигура, наверное, наиболее значимая в современной русской популярной музыке. Кого можно поставить с ним рядом? Не Пугачеву же, в самом деле. Не Кобзона.

Это фигуры не того масштаба. БГ поднялся выше всех, стал крупнее и влиятельнее. Аналитики КГБ восьмидесятых, может быть, и не думали о том, в кого превратится Борис Гребенщиков, но понимали, что этот парень может принести им кучу проблем.

Вот Борис и был «под колпаком». Он оказался умнее того образа, который был смоделирован в кабинетах «органов», — он не ушел в диссидентство, в антисоветчину и «правозащитную деятельность».

Если бы он сделал это, он бы обмельчал, истерся на заседаниях и в переписке седовласых борцов. Намерения их всегда были чисты и высоки вроде бы, но на поверку очень часто оказывалось, что большинство из них — просто малоталантливые, если не вовсе бесталанные писатели, плохие поэты, никудышные критики и часто просто очень злобные люди.

БГ тоже был определенным образом «вне политики» и, соответственно, «вне конкуренции». Опасность представлял сам масштаб его таланта — он демонстрировал возможность другого мышления, другой жизни, по сравнению с которой жизнь в СССР была ничтожно мелкой и убогой.

Потом довольно быстро стало понятно, что сама форма, в которую облекал свои мысли БГ, то есть рок-музыка, в принципе не нуждается в России ни в каких гонениях, ибо она не народна. Она не стала и не станет в России областью искусства, которое полюбят народные массы и которому будут внимать, идеям которого следовать, мысли, выраженные в котором, будут брать за образец и на которое будут в трудную минуту опираться.

Точно так же никогда не станет (и никогда не была) в нашей стране народной музыка Майка. То есть весь этот рок-н-ролл, начиная с Чака Берри и Элвиса, пролетел мимо России, едва задев великую страну, слегка и краешком.

Эта музыка в России непонятна и не нужна никому, кроме довольно жалкой кучки фанатеющих меломанов, — пусть эта кучка и состоит из ста тысяч человек, но это на всю огромную страну, включая бывшие республики. Хотя, я думаю, ста тысяч не наберется.

Рынок рок-музыки в России ничтожен, как бы там ни было, он не идет ни в какое сравнение с рынком блатной музыки — если не верите, вызовите такси и покатайтесь часок при включенном водителем радио.

Я больше трех лет работал программным директором петербургского Радио РОКС — единственной станции, эфир которой полностью состоит из рок-музыки. Ну и что? Станция существует, но перебивается с хлеба, что называется, на квас, и ее рейтинг не сопоставим с рейтингом станций, молотящих блатняк, московскую попсу и идиотские шуточки современных юмористов. Читатель голосует рублем, как сказал один из моих знакомых книжных редакторов, а слушатель, соответственно, переключением своих приемников на близкую сердцу блатоту и уже совершенно варварскую столичную поп-музыку, которую и музыкой называть не стоит, ничего там от нее нет.

Майку, кажется, это было все равно. Впрочем, нам всем было тогда все равно — мы жили в столице рок-музыки, так нам тогда казалось. С одной стороны, мы все были уверены, что в СССР (про Россию тогда вообще никто не заикался, страна, в которой мы жили, называлась СССР) никогда и ни в каком виде не будет никакой «официальной» рок-музыки. С другой же стороны, все уже были состоявшимися рок-звездами и, в общем, ездили на розовых «кадиллаках». «Кадиллаки» были воображаемыми, но от этого не менее значимыми и престижными.

Никто не мыслил себе жизни вне рок-музыки, она оказалась сильнее всего, что нас окружало, исчезли все смыслы, навязываемые обществом, — карьера, учеба, работа, семья, дом, положение в обществе, вообще все, кроме сцены, гитары и лиц публики в зале.

Хотя, повторяюсь, тогда не было еще даже настоящих концертов, и каждый выезд в Москву был особым, долгожданным приключением и погружением в Настоящее — в мир реальных, а не вымышленных розовых «кадиллаков», красивых, хорошо одетых девчонок, денег и рок-н-ролла.

Правда, в Москве вместо «кадиллаков» ленинградские музыканты ездили на «Жигулях» и «Волгах» респектабельных поклонников и меценатов, но это было в разы круче, чем ленинградский трамвай.

Вокруг все было чрезвычайно мерзко. Настолько глубоко и крепко мерзко, что эта мерзость казалась вечной. Все эту мерзость понимали. Никто ее не любил, но с теми, кто декларативно с мерзостью боролся, почему-то особой дружбы не водили.