Виктор Мальков - Великий Рузвельт

Гопкинс атаковал реакцию с самого опасного для нее направления. Призвав на помощь все свое красноречие, он доказывал, что требование свертывания правительственной активности вообще и отказ от социальных реформ в частности толкают американский капитализм к экономической пропасти и политической катастрофе. «И я знаю из тысячи трагических писем, которые поступают к нам каждый день, – говорил он в речи в марте 1937 г. по поводу реформы Верховного суда, – чем это грозит стране» {6}. Почти повсеместно говорили о революции. Необходимо признать, сказал он в другом выступлении, что выполнена лишь часть работы по модернизации существующей экономической системы. Вопрос о том, «возможно ли в условиях нашего общественного уклада обеспечить каждой семье безопасность и освободить ее от гнета нищеты и нужды», остается по-прежнему на повестке дня. И тут же успокаивает всех, кто видел в «новом курсе» подрыв устоев: свои надежды правительство связывает с продолжением процесса, начатого «методом терпеливых, настойчивых действий» {7}, т. е. путем подновления и улучшения существующего правопорядка, но не разрушения его.

От вашингтонских политических астрологов не укрылся тот факт, что с некоторых пор имя Гопкинса стало появляться на страницах газет и журналов чаще имени президента {8}. Отдельные его выступления по радио окрашиваются в эпические тона, так, словно их автор «прокатывал» программу будущей предвыборной кампании. Впрочем, складывалось впечатление, что это тоже согласовывалось с намерениями Рузвельта, хотя президент явно предпочитал не связывать себя никакими долгосрочными обязательствами. Как бы там ни было, в выступлениях Гопкинса обозначились хотя и неясные, но контуры рассчитанной на перспективу обновленной программы в социальной области.

Исходным пунктом всех рассуждений Гопкинса на сей раз было признание необратимыми определенных изменений в экономике современного капитализма, которые делают безработицу его вечным спутником. И после восстановления деловой активности в 1937 г. до уровня 1929 г., говорил Гопкинс, число безработных уменьшилось незначительно. «Многие поражены этим фактом, но в действительности все очень просто» {9}. Прежде всего следует поставить главный вопрос: в состоянии ли американский капитализм реалистически оценить положение и предложить способ облегчения этой коварной и, может быть, неизлечимой болезни на достаточно «длительный срок»? Особых надежд питать не следует. Голубая мечта либералов – запустить на полный ход производственный механизм, пораженный кризисом, – оказалась неосуществимой. Кризис 1937 г. показал, что «патентованного средства – панацеи» у правительства быть не может, ибо «экономическая система» ставит жесткие пределы его способности управлять механизмом общественного воспроизводства {10}. Распутывать этот гордиев узел надлежит американцам будущих поколений. Как они распорядятся своей судьбой – вопрос открытый. Ясно только одно: «Когда-нибудь наши дети будут смеяться над нами в связи с тем, что мы сохраняли условия, при которых труд людей становился излишним, и таким образом способствовали уничтожению человеческих ресурсов, в то время как огромные слои населения не имели продуктов первой необходимости, которые могли производиться в изобилии» {11}.

В создавшемся положении из наиболее приемлемых вариантов решения «национальной проблемы номер один» Гопкинс считал превращение системы общественных работ по типу ВПА в постоянно действующий сектор экономики, т. е. частичное огосударствление рынка наемного труда. Но капитализму, утверждал Гопкинс, нечего опасаться конкуренции со стороны этого обобществленного сегмента экономики, ибо он будет всегда играть подчиненную роль, роль своеобразного предохранительного клапана для господствующей системы. Оплачивая труд безработных, занятых на общественных работах ВПА, по ставкам вдвое, а то и втрое более низким, чем заработки рабочих на частных предприятиях в ведущих отраслях промышленности, правительство всеми силами обезопасит частный капитал от конкуренции {12}. Притягательность работы на частном предприятии, заверял Гопкинс предпринимателей, мы сохраним, держа рабочих в общественном строительстве на полуголодном пайке {13}. Нимало не смущаясь жестокой циничности своего предложения, Гопкинс рекламировал эту «модель» в целях восстановления устойчивости экономической системы капитализма в США {14}. Общий вывод звучал как требование решительного разрыва с политэкономией «классического либерализма». Спасение капитализма, писал Гопкинс, – в далеко идущем «приспособлении к реальности жизни, на которое частный капитал должен решиться как в своей повседневной деятельности, так и в мировоззрении. Это может быть достигнуто только через активное сотрудничество правительства с промышленностью» {15}, т. е. с капиталом.

Генерал Хью Джонсон, уволенный Рузвельтом в отставку с поста руководителя НРА, но отлично знавший вашингтонскую политическую кухню, писал в 1937 г., что Гопкинс занял к тому времени «первое место во внутреннем кружке экономистов «нового курса»…» {16}. Джонсон не обмолвился: все чаще и чаще центральные места в выступлениях президента по вопросам экономики походили как две капли воды на рассуждения Гопкинса. Это не противоречит тому, что окончательные решения Рузвельт всегда принимал единолично, не вынося их на обсуждение кабинета {17}. Но человеком, с которым Рузвельт виделся больше других с глазу на глаз, был Гопкинс. По свидетельству С. Розенмана, он был первым, кто навещал президента утром, и последним, кто беседовал с ним вечером. Хорошо известно также, что с конца 1935 г. Гопкинс все дальше отходит от непосредственного руководства ВПА, передоверяя свои обязанности Обри Вильямсу и военному инженеру полковнику Харрингтону. Сам же он все больше времени уделяет вопросам общего порядка, возглавляя бесчисленные президентские комиссии и комитеты. «Я не могу точно сказать, – писал Р. Шервуд, – когда у Рузвельта впервые возникла мысль о том, что Гопкинс может занять его место. Однако совершенно ясно, что после 1936 г. он по меньшей мере стал обдумывать свою идею» {18}.

Но тут в события вмешались факторы, заставившие Рузвельта переключиться на обдумывание еще одного смелого нетрадиционного шага, неизбежно порождавшего конституционный казус и идеологические коллизии. В ходе борьбы между главными европейскими державами усилилась угроза мировой войны. Используя выгоды собственного географического положения, Соединенные Штаты, молчаливо втягиваясь в ее подготовку, встали на рельсы военной перестройки экономики и энергично налаживали торговые связи с теми, кто воевал или готовился воевать. Так сам ход событий снова выдвинул вопрос о войне и мире в центр общественной полемики, снова встал вопрос о «готовности», что и привело к расширению поля столкновения интересов общественных классов, слоев, групп и партий. После того как блок фашистских держав перешел к прямому захвату чужих территорий и целых стран, обстановка еще более усложнилась, а разногласия внутри общества обострились. «Никогда ранее, – писал Р. Робинс сенатору Бора в ноябре 1938 г., – внутренние аспекты политического развития так тесно не переплетались с международными. 1940 год (год очередных президентских выборов. – В.М.) будет иметь самые серьезные последствия для нашей страны…» {19}