Владимир Буковский - И возвращается ветер...

Что ж, двумя политзаключенными в мире стало меньше. Забавно, что советский режим оказывался приравненным в глазах мира к режиму Пиночета. В этом был символ времени.

Ну, а наручники — их криком не снимешь, как нельзя достигнуть свободы насилием. Сколько ни дергайся в наручниках, они только еще больше затянутся.

Да разве это они, эти трусливые чиновники, надевают нам наручники? Мы просто не научились еще без них жить. Не понимаем, что никаких наручников давно уже не существует.

Я пристально гляжу в собачьи глаза этого начальника, и он тут же их отводит. Собаки и чекисты, не выносят прямого взгляда — это я проверял много раз. Чего он боится больше всего на свете? Своего начальника повыше рангом.

— А почему, собственно говоря, вы меня везете в наручниках?

— Ну, хорошо, я вам скажу, — ерзает он, глядя в сторону. — Вы еще заключенный.

— Ах, вот в чем дело! Ну, а что вы будете делать, когда мы пересечем советскую границу? Это должно быть минут через двадцать. Над Австрией, например, я тоже заключенный?

Он не знает, что ответить. И беспокоит его не истина, не международное право, а выговор от начальника. Поэтому он идет в кабину связываться с Москвой. Получать инструкции.

— Снимите с него наручники, — говорит он, вернувшись. И мне: — Только, пожалуйста, ведите себя правильно.

Что он хочет сказать? Чтоб я не пытался выпрыгнуть из самолета?

Наконец-то можно размять руки, закурить как следует. Так-то лучше. А чекист, снявший наручники, замечает назидательно:

— Наручники-то, между прочим, американские. — И показывает мне клеймо.

Будто я и без него не знал, что Запад чуть не с самого начала этой власти поставляет нам наручники — в прямом и переносном смысле. Он что думал — разочарует меня?

Я никогда не питал иллюзий относительно Запада. Сотни отчаянных петиций, адресованных, например, в ООН, никогда не имели ответа. Разве уже это одно не показательно? Даже из советских инстанций приходит ответ. Хоть бессмысленный, но приходит. А тут — как в колодец. А так называемая «политика разрядки», Хельсинкские соглашения? Мы-то во Владимире сразу, на своей шкуре, почувствовали, кто от них выиграл.

Не первый день на наших костях строят «дружеские отношения» с Советским Союзом. Но омерзительнее всего, что Запад всегда пытался оправдать себя всякими заумными теориями и доктринами. Точно так же, как советский человек создал бесчисленное множество самооправданий, чтоб облегчить себе соучастие в тотальном насилии, так и Запад успокаивает свою совесть. И самооправдания-то эти иногда одни и те же. Но насилие безжалостно мстит тем, кто его поддерживает. И те, кто думает, что граница свободы и несвободы совпадает с государственной границей СССР, — жестоко ошибаются.

Опять пришел начальник:

— Мы пересекли советскую границу, и я должен объявить вам официально, что вы выдворены с территории СССР.

— У вас есть какой-нибудь указ, постановление?

— Нет, ничего нет.

— А как же мой приговор? Он отменен?

— Нет, он остается в силе.

— Что ж я — вроде как заключенный на каникулах, в отпуске?

— Вроде того. — Он криво усмехнулся. — Вы получите советский паспорт сроком на пять лет. Гражданства вы не лишаетесь.

Странное решение, наперекор всем советским законам. И после этого они требуют, чтобы их законы принимали всерьез. Ни посадить по закону не могут, ни освободить. Веселое государство, не соскучишься.

Самолет шел на снижение, и чекисты с любопытством поглядывали на Швейцарию.

— Лесов-то поменьше, чем у нас.

— А участков сколько, гляди! Это ведь всё частники.

— У них тут у каждого свой дом, участок.

Хорошо, когда в мире есть заграница и, воротясь из служебной командировки, можно привезти жене заграничную тряпку. Это ли не высшее благо?

И чем ближе мы были к этой загранице, тем заметнее они менялись. Таяла чекистская непроницаемость, загадочная молчаливость. Оставался советский человек. На меня они поглядывали уже с некоторой завистью — я на их глазах превращался в иностранца.

Подрулили к аэропорту. И тут вдруг на поле выкатились бронетранспортеры, высыпали солдаты. Самолет оцепили.

— М-да… — грустно сказал чекист. — Вот и все. Даже в аэропорт не выйдешь.

Теперь уже они были в тюрьме, под стражей. Подъехала санитарная машина — забрали в госпиталь Мишку. Потом выпустили нас с матерью. Посадили в машину советского посольства. Затем подъехала машина американского посла Дэвиса, и мы пересели в нее. Вот и вся церемония обмена. Как поднялся в самолет Корвалан — мы не видели.

Ни шмона, ни проверки документов. Чудеса. Все мое барахло, все бесценные тюремные богатства лежали тут же, прямо в тюремной матрасовке, как я их собрал в камере. Книжки, тетрадки, запрятанные ножички и лезвия, шариковые ручки, стержни… Много недель жизни для кого-то. Все это не имело больше никакой цены — в один миг изменились привычные ценности.

И пока мы ехали к зданию аэропорта, я не мог избавиться от странного ощущения, будто по чекистской оплошности провез нечто очень дорогое, запретное, чего никак нельзя было выпускать из страны. Только никакой шмон не смог бы этого обнаружить.