Олег Куваев - Избранное. Том третий. Никогда не хочется ставить точку

3. Но вот молодой литератор стал профессионалом, членом Союза писателей. Он должен достаточно много писать, чтобы жить. Запас юных впечатлений, приведший его благополучно в литературу, быстро иссякает. И ты сплошь и рядом видишь результат просто пугающий. Коллега и сверстник, за которым ты внимательно следишь, ибо знаешь его талант, вдруг выдает сочинение, в котором учебная схема прорисована красным карандашом.

4. Идет большой социальный спрос на роман производственный, роман, допустим, о рабочем классе. Ты получаешь его в журнале и без труда можешь рассматривать, его как злую и не очень умную пародию на производственный роман. Почему? Да потому, что уже нет знания предмета. В писательской поездке на завод или в парадном налете к нефтяникам производства ты всего не узнаешь. А пойти на производство работягой третьего разряда, приехать к нефтяникам не на обкомовской «Волге», а в кузове грузовичка, в рабочей одежде — уже нет смелости, уже возник жирок.

5. И возникает жирок. Мы приходим в литературу с яростью и светом в душе, но у нас нет умения. Мы изучаем редакционные коридоры, изучаем стиль длинных говорилен, приспосабливаемся к нерациональности литературного официального общения между собой и с читателями. Проходят годы. Число книг идет к десятку, есть некоторое литературное умение, ты профессионально где былая ярость и где былой свет? И лица ребят, с которыми вместе начинал, которых ты помнишь взъерошенными, нескладными, — лица их стали гладки, и, о боже, ты видишь, что они научились даже говорить длинно, гладко, умно и бессодержательно.

6. И бесконечные «почему?» Наверное, самой сильной литературой у нас является литература на военную тему. Запаса войны писателю хватает надолго. Лучшие литературные силы из моего поколения ушли в деревенскую тему. Почему? Не потому ли, что тридцати сорокалетний профессиональный литератор каждое лето общается со своей бабкой Аришей, у которой снимает домик? И не оттого ли подавляющая часть так называемой деревенской литературы все же выглядит подделкой под нее? Я с глубочайшим уважением отношусь к литературным фамилиям Василия Белова, Виктора Астафьева и покойного Шукшина Василия Макаровича. Но, как всегда, как банальная истина: их литература без определения «деревенская».

Но ведь есть, кроме них, гигантский печатный поток деревенской темы. Утрирование деревенской речи, житейских коллизий, надуманные страсти. Знаете, что потрясает: как-то путешественник Арсеньев встретил гольда Дерсу. Образованный европеец столкнулся с человеком иного, своеобразного мира. Это естественно, и это правда. Но я не могу понять и не могу принять, когда молодое поколение литераторов описывает дни и заботы современной деревни, как Арсеньев писал о гольде Дерсу. Это о своих-то отцах?

Я родился в деревне и вырос в деревне, и мои родственники — в вятской деревне. Я утверждаю, что деревня и деревенский житель неизмеримо сложнее, умнее, насмешливее, чем их полуанекдотический образ, ложный образ, ложный образ в потоке этих псевдокорней, псевдоистоков. Все это ложь. Я плоть от плоти отца своего, и я не могу на него смотреть, как на гольда конца девятнадцатого века. И мне стыдно уподобляться тем, кто среди мебелей с тонкими ножками вешает лапотки как признание истоков. Одно утешение деревня без потока этих повестей прекрасно проживет. И черт с ним, что среди коллег сверстников я считаюсь изгоем, ибо не желаю идти в потоке «нутряной темы». Я знаю, что такая тема есть в реальности. Но мне рано о ней писать, ибо для этого нужен не ум, а мудрость, не литературное умение, а горячее мастерство. И им, коллегам, им тоже рано. Груз взят не по плечам. И почему, черт возьми, чем моднее квартира, чем дороже и стильнее мебеля — тем больше говорят об истоках? Я понимаю, когда барство рождается в снабженце, в чиновнике. Но когда оно в литературе — этого я не понимаю.

Дай бог сил не жиреть, не учиться говорить складно и быть способным натянуть телогрейку и залезть в кузов грузовика, оставив писательские удостоверения дома. Я убежден, что средний талант, а он в обозримости нынешних дней у всех печатающихся не более чем средний, должен дополняться через испытание жизни на собственной шкуре. Если пишешь о буровиках — умей быть на буровой хотя бы рабочим.

7. И не стоит верить, что тебя «охватят» какой-то работой в Союзе писателей, направят на путь истинный. Тебя направят в «десант» или на выступление на заводе. Но это не литература, все эти казенные формы уводят, а не приближают.

И не стоит верить, что бабка Ариша расскажет тебе на крылечке всю мудрость жизни. Эту мудрость расскажут лишь мозоли, такие, как у бабки Ариши на ладонях, и количество пота, равное пролитому ею. Не сдуру граф брался за ручки сохи. А мы все вовсе не графы.

Балаев Николай Петрович — литератор, журналист. В конце 50-х годов работал шурфовщиком на прииске «Красноармейский», был членом Певекского литературного объединения.

Август 1965

Через два года на «произведение» в стиле мальчиков и ужас природы будут косо смотреть даже в редакциях типа твоего «Анюйского вестника». Наступает время философской, раздумчивой литературы. Это я серьезно, точно говорю.

Надо думать стратегически. Поэтому то, что я сейчас пишу, должно уже отвечать запросам 1968 года, а не этого. Тогда в 68-м ты будешь писателем, а не провинциальной знаменитостью. В редакциях мои поиски понимают те самые люди, которые подняли в свое время на щит «Люську» и «Ноя», говорят, что я стою на правильной дороге. Если я им принесу сейчас вторую «Люську»; они скажут: «Это великолепно, Олег, это мы публикуем, но мы ждем от тебя большего». Я от него (Олега) тоже жду большего, а не топтания на одном уровне, одной манере, одном цикле проблем. Интуиция есть, и она говорит, что поиски идут в нужном направлении. Особенно над этим надо подумать тебе. В нашей газете каждый должен быть стратегом, а не только тактиком, Николай Петрович.

Февраль 1973

Все в мире делается не так быстро, как нам кажется и хочется. Но может, чем черт не шутит, ты сейчас конопатишь избу по имени перевалбаза и приценяешься насчет подледного лова. Тогда я тебе завидую. Если, конечно, невдалеке от этого подледного лова есть место, куда поставить машинку. Потому как без машинки я себе бытия не мыслю. Сейчас моя «колибри» стоит на втором этаже эдакого особняка, сложенного из дикого камня и именуемого «Эльбрусское лесничество». Комнатка у меня маленькая, в два окна: одно на восход, второе на закат. Одним словом, красиво.