Олег Куваев - Избранное. Том третий. Никогда не хочется ставить точку

Эх, ребята! Силов нету дописывать, и эта страница лежит уже неделю. Кирпич на сей раз пролетел мимо. Но рядом. Выходили меня трое: моя дама, да Два добрых парня врача, которые плюнули на свою работу и возились со мной двое суток. Просто так — из уважения к литературе. Живой! Вчера даже ездил по делам. Приехал на «Мосфильм», и первая новость: Гена Шпаликов повесился. Был такой хороший парень, очень талантливый сценарист. Может, помнишь фильм «Я шагаю по Москве»? Ну, ладно. Вот рукописи, вот машинка.

Федотова Алла Николаевна — председатель Фонда имени О. К. Куваева, друг писателя.

[1974–1975]

Эх, кр-ра-р-р-асотка!

Завидую вашей юности; У ей, видите ли, «сюжеты роятся в голове». Как же, как же! Отлично я помню безоблачные времена, когда эти самые сюжеты именно «роились», а житейский путь сверкал как интуристское шоссе Иркутск-Байкал перед приездом Эйзенхауэра. Ну и Нобелевская премия была почти что в кармане. Я отгоняю еще; локтем пиджака медаль чистил, тускнела уж.

Потом уж начинаешь понимать: нехорошо, когда сюжеты троятся. Пусть этим занимаются мухи, комары и прочие зверюшки. Сюжет должен шевелиться, кряхтеть, охать и пихать тебя в бок с идиотским упорством. Не любит сюжет эфёмера Омолон для себя. Душа требует, и следующий роман на подходе. Опять же самоутвердиться надо. Конечно за счет редакции. Но моя разлюбезная редакция пока (тьфу, тьфу, тьфу) во всем идет мне навстречу, лишь бы роилось. Охота мне написать простыми словами незатейливую лесную историю. Про избушку. Про реку. Про мороз. С сюжетом. Эдакий Сеттон Томпсон. Ну и под всем этим есть второе дно. Второе дно это — роман и есть Ну да ладно. А то опять пятнадцать лет буду трепаться. А врёмечко-то уже на пятый десяток идет. Лысина увеличивается, живот отвисает, глаз тускнеет, с отвисшей нижней губы капет. Медсестра придет чем-то там колоть, ущипнешь ее за ягодицу. А она уж так говорит: «Ах, оставьте! Вам это совсем ни к чему».

И верно ведь, ни к чему. А раньше-то бывало! Ну! Что ты!

Такие вот грустные пироги. И дождик идет. И рукопись бастует. Одним словом как говорил незабвенный из: «Скука! Скучаю. Задушить бы кого».

Но это все между делом. Квадратную челюсть вперед.

«И никогда мы не умрем, пока качаются светила над снастями».

Хватит пижонить. Это я для роздыху. Для тренировки извилин. Будь жива и здорова.

Михей

Иль, как величает меня Игорь Шабарин, «Духобор профессионал».

Понять мотивы пишущего человека почти невозможно. Несколько лет я прямо болел этим, читал переписку от Пушкина и Антона Павловича до исповеди того самого Фицджеральда, который написал «Великого Гэтсби». Я не понял мотивов, но твёрдо знаю одно, что такие книги, как «Великий Гэтсби», бесплатно не пишутся. Спроецировав на себя, могу сказать, что весьма мало я еще заплатил и посему мой Гэтсби в далеком тумане, иногда почти нереален. И дело тут не в моральном совершенствовании. Ни один порядочный писатель кристальной душой не был, в подавляющем большинстве ребята были подонистые. Это не в осуждение и не в оправдание — это истина, простой факт. Если бы я хоть на минуту поверил в то, что литература требует кристальной души — через год крылышки бы вырастил. К сожалению, все это гораздо сложнее.

Ну насчет «Великого Гэтсби», так к достоинствам моей вятской натуры надо отнести то, что я весьма быстро переболел сугубо провинциальной игрой в писателя, перешел в профессионалы и сделал себе литературный хлеб там, где его труднее всего сделать. Но до Гэтсби все это весьма далеко: Гораздо дальше, чем ты думаешь, простой пример. Для вас-то поэт из нынешних либо Евтушенко, либо Вознесенский. Меж тем единственно большим поэтом из ныне живых был Твардовский. Но он стал великим только тогда, когда смерть взяла его за горло. И в последних стихах предсмертных он стал действительно великим поэтом. Но это мало кто знает, и глупо думать, что вот не было бы болезни, сколько бы он еще написал. Не было бы болезни, не было бы великого Твардовского. И так далее. Это о цене «Великого Гэтсби». Об этом хорошо трепаться за портвейном, будучи гением местного значения. И это хорошо иметь целью.

Не помню уж писал или нет в предыдущем «спаслании», как говорил Винни Пух, о том, что я уж неделю как должен бы сидеть в Магадане. Но держит меня тут рукопись, хотя две командировки уже есть в Магадан — бери любую. Мне надо на Омолон в тайгу. На четыре пять месяцев. Там ребята ждут. Но не попадаю. Река скоро станет, а окромя как на лодке мне в избушку не попасть. Или уж ближе к январю по зимнему пути, или на Чукотку к Коле Бадаеву. Мне все равно надо повозиться в магаданских геологических архивах. Второй-то роман надо писать? Надо на хлеб зарабатывать?

И вообще, сорок лет, надо делать последние ездки. Года два ближайших, наверное, и дома-то не буду жить. Одна поездка на несколько месяцев на Омолон, ещё вторая тоже на несколько месяцев на Чукотку и тут ещё светит смешной морской вариант. Как запущу роман, так и начну. С кино я покончил. Платят они шибко, весело с ними, красиво все, но слишком велики душевные траты (Душевные! Траты! Слова-то какие у негодяя!) Ну будь жива. Ты, говорят; толстая стала. Али врут? Ежели разжирела — пройду мимо, не поздороваюсь. Я и то похудел, форму блюду. Весь такой горнолы-ы-ыжный, весь такой писа-а-тель. Взгляд внимательный, волос седой, улыбка умная. О господи! Трепаться кончил. Будь.

Здравствуйте, многоуважаемая Алла Николаевна!

Здорово, баба!.

Получил два твоих письма. Хорошие письма, спасибо. Жизнь бежит, зажав в потной руке трешник, точно до закрытия магазина осталось четыре минуты. Кажется, что это было вчера, а оно, оказывается, было десять лет тому назад или уж вовсе невероятно — пятнадцать. Сколько до закрытия магазина, — неизвестно, все кругом меняется, только ты вроде бы как был так и есть. Но и это неправда. Если собрать в кучу все глупости, которые натворил за сорок лет, — наверное, первый, второй и пятый инфаркты проскочат подряде быстротой пулеметной очереди.

«Но всем торжественно пренебрежем!» (А. Тихонов, 1927.)

Конечно, ты права: «Корзину с еловыми шишками» надо снимать на мульти (О. Куваев, 1973).

Насчет елочек одуванчиков я тоже тебя, старуха, понимаю. Все мы к этому приходим. Или возвращаемся. Я тут сдуру с богатых кинематографических гонораров полез в кооперативов районе Аэропортовской строился писательский кооператив. С каминами! Голубая ванна вделана в пол. Ну и прочие интеллектуально мещанские радости. Слава богу, где-то вышла осечка. А пока осечка тянулась, я опомнился. Куда ты, Олег, лезешь? Ты меня можешь представить в голубой ванной? Я не могу. А возле камина в пунцовом халате можешь? Я от смеха умру. Тут у меня лес рядом. На велосипед прыгнул, маленько педалями покрутил — и лес. Сосны стоят над тобой хохочут, белки прыгают, ухмыляются. Все встает на свои места. И всегда вспоминаю я слова одной юной приятельницы. Она с неподражаемым видом могла стоять минут десять перед книжным шкафом, смотреть на него, а потом со вздохом еказать: «Неправда все это».