Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

Анатолий Николаевич органически не может пройти мимо человека, которому плохо. Мимо, например, нищего, пусть даже у самого в кармане медный грош. Это уже он мне сказал – не про грош, про нищего, мимо которого не может пройти, не подав ему, а что касается состояния его карманов в постперестроечные времена, то я получил представление об этом по одной его реплике. Я уже работал в «Новом мире», и он, по моей просьбе, привез мне рукопись своего нового романа. Мы тоже не роскошествовали, Алла поставила на стол что было в доме, разве что пирожки с картошкой напекла, но, к нашему удивлению, этот скромный обед произвел на него большое впечатление. Даже, уходя, пожелал с чувством, чтобы мы всегда так ели. Из этого я заключил, как тогда ели они… Как жили… Как раз в это время он собирался наладить выпуск кухонных дощечек. Знакомый коммерсант обещал помочь открыть в банке счет, подсказать, кому и как дать взятку, где раздобыть сырье.

Словно предчувствуя эти трудные времена, Толя писал мне весной 86-го года из родного Свердловска, куда поехал выхаживать после операции мать: «Вообще иной раз хочется выучиться какой-нибудь профессии и заняться делом, не имеющим отношения к сочинительству. Но – поздно. Обречены. Уже голова не та, чтобы осилить сопромат или тайны высшей математики. А вообще я бы пошел в экономисты».

Минет пять лет, и сколько молодых светлых голов ринется именно в экономисты! А он, как, впрочем, и все мы, пишущие, останется на мели.

Особенно трудно было в первые два-три года. Родился он 23 ноября, но в 93-м этот день выпал на вторник, поэтому отмечал в субботу 27-го. Но отмечал… И держался молодцом. Именно держался… Верочка шепнула, чтобы я прочел его рассказ «Гильотина» в подаренной им книге – там, дескать, чистая правда. Я запомнил и вернулся к столу, за которым мы так славно погуляли, что домой я возвратился в чужих ботинках. Чупрининских, как выяснилось. Но едва ботинки – и мои, и Чупринина – вновь обрели законных хозяев, я сразу же засел за Толин рассказ. Верочка не преувеличивала. Такую подробность, как полная мыльница таблеток, которые герой собирается заглотать, запершись в ванной, не больно-то выдумаешь. Что же удерживает потенциального самоубийцу? Мысль, что не знает точной дозы, и потому может не умереть, а остаться калекой.

Итак, в прошлое отошли пиршества, что шумели не только в Москве, но и в других хороших местах – в Баку, например, куда мы с Аллой приехали в 81-м году на юбилей местного сатирического журнала. Поселили нас на тринадцатом этаже гостиницы «Москва», в огромном, напоминающем мебельный магазин номере то ли из двух, то ли из трех комнат, в которых всю ночь гудел ветер. Мебельный – потому что всюду стояли пустые шкафы, мы облазили их в поисках одеял, но лишь два нашли и всю ночь нещадно мерзли. А утром я отправился на рынок, купил вина, сыра, зелени, и мы устроили на балконе под горячим южным солнышком великолепный завтрак. Главным блюдом, однако, была курчаткинская информация (он и здесь нас разыскал), что нам наконец дали путевки в Коктебель.

Во время этого первого для нас Коктебеля Толя был нашим проводником и экскурсоводом. Всегда впереди шел – целеустремленно, не давая никому отдыха. Подгоняя. Иногда со своим тогда еще совсем маленьким Егором на руках… И так во всем: вперед, к цели, ни шагу в сторону. И в этом опять-таки весь Курчаткин.

Тогда же он пытался – увы, безуспешно – обучить меня теннису. Он по-детски любил всевозможные игры, много забавных подарил нам с Аллой и вообще при всей своей целеустремленности не жалел время на, казалось бы, пустяки. «У Егора сегодня концерт-представление, он играет гномика, – писал мне заботливый отец из того же Коктебеля. – Два дня клеил ему колпак и бороду. Уф!..»

Полной неожиданностью для меня было появление в девятом номере «Знамени» за 82-й год его рецензии на мою книжку повестей. Тут была собрана проза, которая, увы, не пришлась ему по душе, о чем он мягко и дал понять, больше говоря о других моих вещах, которые любил и которые в этот сборник не вошли. Но ему предложили поддержать коллегу (а в то время я нуждался в поддержке), и разве мог он отказать!

Эта его органическая способность думать сначала о других, и уж потом о себе присуща и многим его героям. Ноздрюха из одноименного рассказа – самая, пожалуй, яркая из них. «Ей только исполнилось тридцать, а она уже похоронила трех мужей». Могла бы и четвертым обзавестись – хороший человек встретился, светлая голова и сердце золотое, – но сама не захотела, суеверно испугавшись за него: вдруг и этот помрет? Другая пригрела его, а Ноздрюха ни с чем возвратилась в родной городок, на родную камвольную фабрику.

Не все умеют так. Тот роман, что он привез мне, когда Алла испекла столь поразившие его пирожки, пришлось возвратить. Забирала его Верочка. И сказала: «Умение дружить – это тоже талант». И не прибавила больше ни слова. Но я понял.

Я уже говорил, что все герои моих крупных планов в чем-то да превосходят меня. Курчаткин – в умении дружить.

Однажды он прислал мне особенно длинное письмо. Заканчивалось оно словами: «Славно поговорили с тобой. Я даже слышал, как ты мне отвечал. А вот что – было не вполне разборчиво».

Теперь – разборчиво?

Исследователи подсчитали, сколько времени человек проводит во сне. Но нет – во всяком случае, на глаза мне не попадалось – другой статистики, куда более близкой мне: сколько мучительных часов, складывающихся в недели, месяцы, а то и годы, ворочается без сна тот или иной бедолага.

Когда и при каких обстоятельствах началась моя бессонница? Давно началась, очень давно, и в самом, казалось бы, не подходящем для этого месте: вокруг какая-то невероятная, прямо-таки космическая тишина, чистейший воздух, запах свежего сена. Это был двенадцатый год моего пребывания в раю, то есть 1969-й, когда я в деревне Колчеватики, что разбросала свои немногие, да и те, по большей части, давно опустевшие дома в верховьях Волги, на правом берегу, писал повесть «Лестница». В своем месте я довольно обстоятельно рассказал об этом – и о повести, и о ее многострадальной судьбе, и о тете Фросе, у которой жил, но даже не упомянул о том, что как раз там, в забытых богом Колчеватиках, началась для меня новая, вторая, по существу, жизнь. Ночная жизнь. Которая продолжается и поныне и апогей которой пришелся как раз на 1994 год. Не случайно именно тогда я обстоятельно и, поверьте мне, выстрадано описал ее, эту почти ирреальную жизнь, – точнее, и ее тоже, попутно, если уместно здесь это слово, – в небольшом романе, в своем последнем романе, который в том же году, уже на излете его, напечатало «Знамя».

Между 69-м и 94-м пролегла добрая четверть века, и все эти четверть века я набирался мучительного и благотворного опыта бессонницы. Если я в чем-то разбираюсь, так в тайнах этого изматывающего недуга. Без запинки могу назвать полторы, а то и две дюжины снадобий, которые испытал на себе, начиная от безобидной (и для меня совершенно бесполезной) валерьянки и кончая новейшими импортными препаратами, которые, как правило, мне не помогали.