Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

Саша сразу – и очень высоко – поднял для себя планку. Отказывался от сценариев, что ему предлагали на студии, искал новых авторов, набрел на меня, но и я требуемой им высоты, разумеется, не взял.

Приезжая в Москву, останавливался у меня, и мы, попивая на кухне водочку или чаек, обсуждали наш будущий фильм. Его героев… Их подноготную… Так, оказавшаяся в Арктике одинокая мороженщица ничуть не жалела о своем одиночестве. О чем, рассуждала, жалеть? Что чужие портки не стирала? Не слышала пьяного мата? Не вскакивала к детям по ночам? Это – к маленьким, а взрослым денежки подавай. Сколько у нее знакомых среди мороженщиц, и все помогают – оттого-то и на мороженое пошли. Всю жизнь только и работай на них, а умрешь – вмиг растащат все и даже добрым словом не помянут. Мать, обязана… Нет уж, пусть лучше все достанется благородному и совестливому человеку, который хорошо относится к тебе не потому, что чего-то ждет для себя, а по доброте сердечной.

Такого вот человека и искала на борту арктического теплохода наша героиня. Иногда казалось – нашла, и тогда грезила, как преданно будет он ухаживать за нею, если, не приведи господь, она захворает. («Не приведи господь!» – заклинала, но в такие минуты ей даже хотелось заболеть.) Как будет поздравлять ее с праздником – хотя бы открыточкой. А иногда и цветы подарит. «Это вам, Мария Августовна! Вы ведь любите розы».

Она понюхает и тихо поблагодарит, но этому скромному человеку достаточно ее «спасибо». И в мыслях нет, что настанет день, когда он узнает о другой ее благодарности, упрятанной в завещании. Дух захватит, и польются слезы…

Сценарий не получился. Быть может, он не получился потому, что мы нарушили принцип, некогда сформулированный штурманским офицером Будриным: «Пишем, что наблюдаем, а чего не наблюдаем, того не пишем». Эти слова российского мореплавателя были крупно выведены над столом, за которым велся судовой журнал «Федора Охлопкова». Хорошие слова… Но, с другой стороны, и Гоголь писал, чего не видел, «творил жизнь из ничего», как выразился Набоков, назвав эту способность волшебной, – я, увы, не наделен ею. Во всяком случае, наш арктический сценарий вышел совсем не таким, каким хотел видеть его Саша. Тогда он загорелся экранизировать мой роман «Апология», уговорил Рустама Ибрагимбекова написать сценарий, мастер написал («Золотой пляж» назывался), студия приняла, я, соблюдая формальности, – тоже, хотя смутно представлял, что из всего этого выйдет. Но Сашу опять не устроило. Если делать – то шедевр, ничего проходного, никаких компромиссов. Совершенства жаждал, и такое совершенство явилось ему в образе сына Сашеньки, которого они с женой Татьяной долго ждали.

Крестной была моя жена. Теперь, приезжая, в Москву, он говорил не только о своих будущих фильмах, но и о своем малыше, показывал его фотографии, а однажды привез его самого. Мальчуган был и впрямь прелестный. А через две недели позвонил режиссер Антон Васильев, родной брат актрисы Екатерины Васильевой, и сказал, что Сашеньки нет больше. Разбился насмерть, упав с качелей.

Я хорошо помню этот день. С утра прямо-таки физически ощущал, как подкрадывается беда (впрочем, это едва ли не обычное мое состояние), и вот сейчас, сейчас откроет бесшумно тонкую, ненадежную – что все наши запоры! – дверь.

Не оттого ли и подскочил, когда позвонили? Подскочил не столько от неожиданности, сколько от ожидания.

В дверях стояла женщина со сложенным зонтиком в руке. «От вас можно позвонить?» – спросила глуховатым голосом.

Я растерянно оглянулся. По телефону жена говорила, я пробормотал «Занято» или что-то в этом роде, и тут-то прозвучало: «У меня дедушка умирает». Мне послышалось: девочка, решил – с ребенком что-то, хотя, если дочь больна, что делает в чужом доме, на одиннадцатом этаже, в плаще и с зонтиком, хотя на небе ни облачка? Невольно посторонился, чтобы женщина прошла, но она уже звонила в соседнюю дверь, которая мгновенно открылась, и теперь-то я явственно расслышал: дедушка.

Ее пустили, а вскорости явилась встревоженная соседка, принялась расспрашивать, что за дамочка такая. Не в «скорую» звонила – подружке, выясняла, как добраться до нее и есть ли у нее анисовые капли.

Анисовые капли! Это когда человек умирает…

Тут уж я совсем потерял голову. Да, я не верю в приметы, но здесь мне определенно виделся недобрый знак, предзнаменование, сигнал, один из множества сигналов, что посылает – наугад! – надвигающаяся беда. Именно наугад, ибо жертва не назначена еще, не определена, беда вслепую бредет, и никто в мире не знает до поры до времени, в том числе и она сама, в чью дверь постучится. А вечером позвонил Антон Васильев, и выяснилось: в дверь Саши Бибарцева. Но у меня до сих пор чувство, что ко мне направлялась, но то ли обозналась, то ли раздумала в последний момент…

Гибель сына не сломила Сашу: по-прежнему отказывался снимать то, что было не по душе ему, а что по душе – не разрешали. «Свежего воздуха все-таки не хватало». Я выписал эту незамысловатую и такую на нынешний взгляд безобидную фразу из книги, датированной опять же годом с двумя семерками, но книги не своей, другого человека, чья судьба так разительно отличается от судьбы Бибарцева и так поразительно (и страшно!) схожа с ней.

Хорошо помню, как он впервые появился в «Крокодиле». Дверь приоткрылась – не открылась, а именно приоткрылась – и в щель просунулся бочком совсем молоденький паренек в потертых джинсах. Открыл рот, но долго не мог выговорить ни слова, и наконец произнес, сильно заикаясь: «Я рассказ принес».

Рассказ назывался «И пошел Шишкин» и был настольно талантлив, что его тут же отправили в набор, а автора, работавшего в то время футбольным тренером при ЖЭКе (дворовых мальчишек натаскивал), взяли вскорости в штат… Так и тянет написать: и пошел Бодров, далеко пошел, и все как-то незаметно, тихо, просачиваясь в едва приоткрытые двери. Я не осуждаю его, упаси бог, – то было время, когда для ярких личностей, и не только в искусстве, двери не распахивались настежь.

У нас был один стол на двоих, и я был свидетелем, как Сережа писал своим размашистым почерком новогодние поздравительные открытки – добрую сотню, не меньше.

Со всеми был в хороших отношениях, никогда не спорил – да и поспорь-ка попробуй, когда заикаешься так! – кивал, улыбался, но улыбался как-то особенно, будто что-то такое знал про тебя, что ты предпочел бы скрыть. Впрочем, его улыбка, не по годам грустная, не по годам мудрая, обещала, что это его нечаянное знание останется при нем.

Да, ни с кем не спорил и ни с кем не ссорился, с режимом в том числе: в «Крокодиле» был самым молодым членом партии. Не мне, однако, бросать в него камень: он-то был просто членом, рядовым, я же – секретарем.