Мирослав Дочинец - Вечник. Исповедь на перевале духа

Теперь, на перевале своего земного бытия, я уж который раз задумываюсь: кто стелет дороги перед нами? Если бы в то майское утро на румынском берегу я пошел направо, где и кем был бы я ныне?

Готарники-пограничники, растрепав пулями на Тисе мой кукурузный плот с поклажей, успокоились. А я всплыл в долине, хватая жадно, как рыба, воздух ртом. Сообразил из лопухов набедренную повязку. Неподалеку в мутной пойме человечишко ловил рыбу зомком - сетчатой вершей на длинной тычине. Я осмелился подойти, показал руками, что мне бы какую-нибудь одежонку. Он не удивился, лишь лениво спросил:

«Есте бань? Деньги есть?»

Я снизал плечами - откуда? Рыбарь занялся своей ловлей, больше на меня никакого внимания не обращал. И я двинулся по тенистому берегу поймы налево.

Сколько раз я слышал в жизни эти слова на разных языках от разных людей: «Деньги есть?» Они для них были важнее, чем «добрый день», «будь здоров», «благодарю». И лишь некоторые догадывались, что у меня есть нечто более значительное, чем деньги. И в зеркалах их очей я сам угадывал, узнавал себя.

...Он сидел под деревом, расстелив рядышком с заплечным мешком чистую скатерть. На ней был черный хлеб, сыр, молодой лук и сушенина. Как притаившаяся птица, лежал в траве его широкополый фетровый клебан- шляпа. Невысокий, худощавый, опрятный дедок в круглых очках, с пепельной щетиной на скулах с детским изумлением разглядывал мою травяную набедренную повязку. Сдвинул очки на нос и нарек какое-то слово по латыни.

«Я оттуда, - показал я рукой на тот берег, - и денег нет».

«Я не корчмарь, угощаю за так», - сказал он сначала по- румынски, затем по-немецки и протянул темную жилистую руку с хлебом и сыром.

Сдержаться я не мог, потому как уж два дня маковой росинки в рот не взял.

« Я отработаю», - пообещал я, хватая угощение.

Старый румын ничего не спрашивал и ничего не говорил. Собрал лишки харчей в полотнину и поднял увесистый мешок.

«Разрешите, я понесу, - напросился я. Если не опасаетесь, что украду».

«Если чего-то еще и опасаюсь, то не этого».

И мы двинулись круглым плаем-тропинкой в горы. В последние дни все меня вели в горы - и на родной стороне, и на чужой. Однако выбирать мне не выпадало. Кусты вокруг пенились молодым цветом. Старик подходил к ним, срывал цветочки, растирал на ладони, принюхивался, зачем-то прикладывал ко лбу. И нашептывал сам себе какие-то латинские слова. Чужие горы не отличались от наших. Такие же предвечные и молчаливые, будто застывший в тишине камень, с травяной плешью на темени и по закрайкам принаряженные в ризы смереки. Только ворины-жерди тут вязали несколько выше и чуть иной звон издавали медные колокольчики на шеях у скота. Пополудни мы вышли к чабанскому жилищу. Люди в шерстяных ногавицах почтительно поснимали бараньи шапки:

«Буна дзива - добрый день, пан аптекарь! Слава Исусу Христу, почтенный Джеордже».

«Заберите у него мои вещи и дайте какую-то одежду», - распорядился пан.

Это была полонинная царинка, его летнее горное пастбище. И жил он здесь в отдельной дощатой хатенке, неподалеку от которой паслись две белые кобылицы.

Когда мы выгоняли овец на пастбище, почтенный Джеордже садился на одну из кобылиц и отправлялся в свои «вояжи де флер» - цветочные путешествия. Возвращался вечером с притороченными к седлу пахучими сумками. Кто- то развешивал привезенные травы под балками, а кто-то сдаивал его кобылиц. Пан аптекарь тем временем выпивал кувшин утреннего молока, успевшего створожиться под листом хрена. Створоженное кобылье молоко пил только он. И только он замешивал сыр на будз.

Когда после сдаивания молоко, заправленное клягом из желудочка молодого теленка, созревало в бербенице- бочонке, ватаг доставал трембиту и выпускал по долинам скрипучие рулады призыва. Умолкали птицы, а овцы подымали плаксивые морды, вслушивались. Старый пан возвращался на тот клич из лесных прогулок. Мылся до пояса в ручье, одевал чистую сорочку, повязывал голову широкой тесемкой. Тогда входил в темную кладовку, пропахшую овечьей шерстью, и начинал чародейство. Никто не смел туда соваться. Но как-то в пасмурный день он позвал меня подержать лампу.

Молоко густело, желтело, однако он не спешил прикасаться к его жирной вощаной плоти. Достал жестяную баночку и подсыпал в бербеницу какой-то перетертой травы. Тогда засучил рукава и засунул руки в молочную гущу. Бережно двигал ими в бочонке, перебирал, подгребал снизу вверх, будто что-то ловил горстями - и замер. На лице его отразилось одухотворенное напряжение. А руки ожили вновь, теперь они любовно гладили, пеленали невидимое дитя в синеватых родовых водах, в кое на моих очах превратилось густое белое молоко. И вот оно родилось и смело выплывало на свет - круглоголовое сырное тело.

Устало-радостный, пан Джеордже поднял его обеими руками - пускай стечет квасным соком. Меня попросил подстелить чистую пеленку. Сыр упруго улегся на доску. Сверху старик воткнул головку дикого мака.

«Не кажется ли тебе, что этот будз похож на женскую сиську?» - спросил он.

«Да, - смущенно подтвердил я. - А еще похож на Говерлу под снегом».

Он взглянул на далекую вершину под снежной шапкой и поднял кверху перст:

«Твоя правда, - согласился, - ибо сыр и есть дитя горы. Так, как мы, - дети земли и неба. Голова наша круглая, как небо, ступня плоская, как земля. У неба - четыре поры года, пять стихий, девять сторон света с центром, триста шестьдесят дней. У человека тоже четыре конечности, пять внутренних органов, девять отверстий, триста шестьдесят суставов. У природы ветер и дождь, холод и зной. Человек тоже может брать и отдавать, гневаться и радоваться. Уши и очи - то солнце и луна. А сердце - Хозяин».

На обветренном лице моего пана лежала печать покоя. А в самой его натуре, замечал я, сочетались добродушие, рассудительность, настойчивость и внутренняя энергия, удивительным образом подпитывающая тех, кто был рядом.

Я сопровождал его тогда с полотенцем к ручью. Умываясь, почтенный Джеордже (так его все называли) рассказывал:

«Жил да был давно на свете один человек, забавный, как я. Все его из дома куда-то влекло. Двадцять лет скитался по морям. А звали его Одиссей».

«Царь Итаки», - добавил я.

«Да, - хитро подмигнул он и спросил уже по-гречески:

- Ты знаешь его историю?»

«Читал у Гомера».

«Это хорошо. А знаешь ли ты, что Одиссея вернуло домой из странствий? Знаешь, за чем он соскучился?»

«За женой Пенелопой», - твердо ответил я.

«Ну, нет - за свои сыром! Вкус сыра грезился ему. Сон фромаж», - последние слова старик произнес по-французски - «свой сыр».

Была у моего пана такая привычка - перескакивать с одного языка на другой, точно белка с ветки на ветку, и меня это поражало.